— Ты не в духе, сынок?
Я признал это, почти воздев руки к небу. Мой отец сочувствовал, в его взгляде читалось все сострадание, на которое он еще был способен. Он бы прослезился, но это ему строго запрещалось. Мать застыла рядом с ним, все тот же стереотип родителей: Лорел и Харди
[2]
за вычетом юмора. Толстуха мать, худосочный отец. Потом моя мамаша стала медленно превращаться в Мать. Не так то она проста. Она пообещала заняться мною, чтобы это больше не повторилось, сказала, что мне нужно вернуться домой, где меня будут лелеять, и что она подыщет мне милую соседскую девушку — девственницу без претензий. Моя мать желала мне счастья. Но главным все таки были ее собственные страдания. Чем больше я смотрел на нее, тем больше мне казалось, что пришел из школы домой на полдник. Прежде всего я был их постояльцем, выздоравливающим после болезни. Меня ожидало чистое постельное белье и расписание приемов пищи, которому требовалось следовать с пунктуальностью рыжих муравьев. И войлочные шлепанцы у изножья кровати, чтобы не шуметь, если я, не дай бог, хоть мне это решительно возбранялось, встану среди ночи для удовлетворения нежелательных потребностей. Необходимость пописать, как, впрочем, и любое действие в этом доме, планировалась заранее.
Нужно сразу же признаться. Первая ночь была удачей с обратным знаком. Я сдерживал желание позвонить Терезе. Интересно, она то хоть думает обо мне? Мне не хотелось плакать, по крайней мере в этой кровати, большие мальчики не плачут. Передо мной постоянно маячила цифра, мой возраст. Тридцать лет. Вернуться к родителям, когда тебе тридцать, это почти математически точное выражение социального успеха со знаком минус. Пусть простыни, безупречные с точки зрения обоняния, создавали ощущение благоухающего и тем самым внушающего успокоение кокона, гордиться было нечем. К тому же я ничего не узнавал, чувствовал себя посторонним в собственном прошлом. Я позволил процессу накопления эмоций протекать по полной программе, смешивая разные периоды жизни. Я вовсе не упрямился; почти не сопротивляясь, я быстро создал собственного Пруста. Такое медленное, капля за каплей, вытекание крови. Вспоминается все, хотя раньше я бы не поставил и гроша ломаного на свою память. Я снова удивился себе. А почему бы и нет? Очень скоро поток образов ограничился моим основным ночным занятием (я не имею в виду мастурбацию втихаря). Я откинул одеяло, сунул ноги в теплые шлепанцы, стоявшие на коврике, приглушающем шум, и натянул отцовский стеганый халат. Опустился на колени, чтобы заглянуть под кровать. Фраза вырвалась, рассекая время: «Игра в мертвецов». Ребенком я любил спать под кроватью. Так мне легче было представить себе жизнь трупов.
— Андрэээ!!!
Он прибежал. Этот Андрэ, перепуганный с утра пораньше.
— Виктора нет!
— Неужели?
— Это все, что ты можешь сказать, — «неужели»? Твой депрессивный сынок исчезает среди ночи, а тебя это даже не волнует… А вдруг он совершил непоправимое?
— Непоправимое… Как канализационные трубы в подвале?
— Именно как канализационные трубы!
Я прервал их утренние волнения, отозвавшись оттуда, где заснул, из своей детской игры. Их реакция — округлившиеся от удивления глаза, и мой мощнейший зевок в виде ответа. Мать хотела было забросать меня вопросами, но в ее арсенале нашлось лишь молчание, я же был озадачен сравнением с канализационными трубами.
Мать оповестила весь земной шар, весь квартал, все, даже малознакомые, семьи. Весь мир должен был сочувствовать ей, потому что у нее депрессивный сын. А в иерархии ценностей настоящая депрессия стоит выше, чем свадьба или уличный телеопрос. Внезапно я стал популярным. Я начал играть в эту игру и покорно принимал всех посетителей. Я соблюдал постельный режим, облаченный в свою кургузую полосатую пижаму. Иногда появлялись анонимные гости, старушки, и занимали места вокруг кровати. Этот визит был для них главным событием дня. Я напоминал временную экспозицию. Старушки усаживались рядом в радостном расположении духа и болтали обо всем, вернее, ни о чем. Уточню: болтали они друг? дружкой. В конечном итоге я не представлял для них никакого интереса. Они оказались здесь, потому что сюда полагалось заглянуть, я стал местом паломничества снобов. Я старался быть любезным, угощал их печеньем, чтобы было с чем выпить чаю с молоком. Они едва отвечали мне, а потом безмолвно уходили. Нужно заметить, что визиты такого рода досаждали мне меньше, чем появление посетителей одиночек, жаждущих найти объект для нескромных признаний. От них я узнавал совершенно невероятные истории о дальних знакомых своего детства. Леопольдина Левасер страдала хронической депрессией, поэтому все время оставалась в центре внимания. Оказывается, что Жак Стэнер никогда не был ветеринаром, как он поведал мне, когда мы однажды с ним столкнулись, он всего навсего служил помощником рентгенолога в пригороде, а его сексуальная жизнь вдохновила создателей фильма Плот Медузы. Что же касается Жозефа Робера, ох… Мне стало лучше. В конце концов, я ничем не отличался от этих посетителей, несчастья других придавали мне силы, поднимали настроение. Весь этот треп о бедах других был для меня лучшим лекарством. Но по вине моей семейки состояние снова ухудшилось. Боже мой, какой стыд! И мамаша не постеснялась поступить со мной таким образом! Со мной, депрессивным членом их семьи! Ведь теперь у меня была особая функция, особое звание! По крайней мере, когда ее спрашивали, как мои дела, ей было что ответить! Семья! Все эти люди, которых полагалось обнимать, ну до чего противно! Все какие то невзрачные и безмозглые! Господи! Не успели мои дядя с тетей войти в комнату, как я почувствовал себя вегетарианцем среди хищников. Я никому не интересен, в моем арсенале слова типа «невзрачный». Да, дядя с тетей теперь довольны! Семейная драма — вновь завязываются узы, затягиваются узлом — на шее. Как унизительно! Мы не виделись лет пятнадцать, а то и больше! Они уже старые и поэтому радуются визиту. А кто эта корова? Господи, моя кузина. Тетушка пододвигается ко мне, и я, словно девственник, позволяю ущипнуть себя.
— Ну что, как твои делааа?
Да, удивительный вопрос. Что можно на него ответить? Если их послать подальше, то в их глазах я стану почти преступником, ну как будто стянул клубнику в магазине… меня бросили, я едва жив, держусь из последних сил. Какое присутствие духа!
— Ну что, как твои делааа?
— Дела? Как сажа бела.
Тетка вскочила. Тетка считает, что я забавный. Только этого не хватало, быть смешным. В конце концов я мог бы ей сказать что угодно («нет нет, как только вы уйдете, я вскрою себе вены, вырезав на руке свастику»), чтобы тетка сочла меня забавным. Я ребенок, а если у ребенка депрессия, значит, он просто хочет привлечь к себе внимание. Он весь в этом, не может не придуриваться. И моя тетка продолжает ломать комедию. Тянет свою дочь за рукав и восклицает, брызгая слюной:
— Ты узнаешь свою кузину? А? Не помнишь, как вы играли в доктора?
Я смотрю на нее, и все проясняется. Если сексуальное воспитание я получал в такой компании, то ничего удивительного, что в тридцать я оказался в родительском доме.
