Однажды в самолете (он клялся, что это правда) большинство пассажиров выступило с петицией против него, было единогласно принято решение снять его с рейса перед самым взлетом. Бедняги жутко испугались, что он взорвет самолет. Самое ужасное, что все те, кто не пожелал любоваться его физиономией, тем самым спасли ему жизнь, потому что самолет рухнул в Индийский океан. При подписании петиции ни одному из пассажиров не пришло в голову, что прадядя этого изгоя с 1828 года покоится в непосредственной близости к Господу.
Затем Шуберт замолчал. Радиомолчание. Я хотел сделать какой то жест, дать ему понять, что все уладится, но не мог же я заниматься всем одновременно. В моей повестке дня значился Эдуар. Да и меня самого тоже нельзя было причислить к счастливейшим из людей. В конечном итоге мы все трое страдали. Вскочив на стол, я крикнул:
— Тереза!!! — уселся с жалким видом, а потом признался: — Мне кажется, я дошел до ручки…
— Я тоже, — добавил Эдуар.
Тогда Шуберт подошел к нам, чтобы изложить одну из своих теорий:
— Когда алкоголики собираются вместе, они нейтрализуют друг друга. Двое надравшихся в стельку производят впечатление трезвых. Да, господа, алкоголики взаимонейтрализуются. Как минус на минус.
Его теория согрела нам душу, оставалось только уверовать в нее. Главным образом для того, чтобы выпить еще. Шуберт закрыл бар, и мы втроем принялись поднимать тонус. Я стал блевать первым, а Шуберт, до чего милый, процитировал старую германо ирландскую пословицу, в которой говорится, что лучший из всех блюет первым. В этой пословице заключался дидактический смысл оправдания жалкого слабака. Я никогда не смогу до конца отблагодарить его. Сразу после этих слов Эдуар выдал свою порцию блевотины. Мы сидели на корточках каждый над своей лужицей, и, если мне не изменяет память, я невнятно излагал мысль о том, что пришел сюда, чтобы помочь ему, моему блюющему другу. Я с удивлением отметил разницу в продуктах нашей жизнедеятельности, продиктованной покаянием. Мне стало казаться, что вся наша индивидуальность заключена в рвотных массах. Мои были жидкие, не перенасыщенные, тогда как у Эдуара они кишели хаотически рассеянными кусочками пищи. Бедняга, он выглядел таким издерганным. Шуберт нашел завалявшуюся где то таблетку аспирина и бросил ее в бокал с шампанским (алкоголь у него в крови уже достиг того уровня, когда забываешь, что существует обычная вода). Поднялся столб пузырьков, который мы с Эдуаом поделили на двоих, получив от этого массу удовольствия. Чуть позже мы выпустили наружу эти почти мыльные пузыри в виде частой, но прерывистой икоты; лопаясь, они яростно атаковали по периметру орган обоняния. Но Шуберт не отступил. На рассвете, как раз перед тем, когда розовый свет бледнеет, превращаясь в белый, мы обнялись, пообещав друг другу встретиться снова. Уже на пороге мой взгляд вдруг привлекла странная табличка, висевшая в дальнем конце бара:
Здесь никогда не бывал Эрнест Хемингуэй.
На улице были только мы, двое пьянчуг. В конце концов, Эдуар, в общем то, меня не обманул. Это действительно напоминало добрые старые времена. От ледяного воздуха мы протрезвели или, во всяком случае, оживились. Мною овладела меланхолия (наша глупая юность, нелепые надежды). Передо мной был выбор, который всегда приходится в таких случаях: предаваться грусти или ловить такси. Я предпочел ностальгическую прогулку. Все вызывало у меня слезы. Я напряженно думал о Конраде, наверное, он, лапочка, сейчас сладко спит. Что касается Терезы, я даже не знал, что и думать. Мои чувства, видения и желания были блужданиями по лабиринту. Эдуар нежно склонил голову мне на плечо. После ночи беспрерывных возлияний он успокоился. Его печень подавала сигналы. Я должен был помочь ему любой ценой, я поддерживал его, пока он осуществлял последние выбросы собственной желчи. Я также хлопал его по спине, чтобы покончить с этим, — так бьют по донышку бутылки с кетчупом. День еще полностью не вступил в свои права, ночь удерживала его, как удерживают любовника. Довольно метафор! Я объяснил другу, насколько я обеспокоен его делами. Он выглядел удивленным. Тогда я подробно рассказал о произошедших с ним переменах. Мне кажется, он не осознавал, какому подвергается риску: еще немного, и он лишится семьи и работы. Странно, до какой степени можно заблуждаться, пока кто то посторонний не укажет тебе на это. Знание высвечивает ошибки. Казалось, он не узнавал себя в моем рассказе. Он схватился за голову:
— Господи… Господи.
Я считал, что моя миссия удалась, а это было непросто, учитывая, что я едва держался на ногах, но Эдуар вдруг засмеялся. Безумно. Резко. Грубо.
— Это все твой Конрад! Его доброжелательность сводит меня с ума! От него исходит такая доброта, что у меня появляется желание убить…
У него вырвалась эта фраза. Он хотя бы понимал ее значение? Я не ошибся. Конрад вскружил ему голову; даже хуже, он обнажил тронутое разложением нутро. Сверхъестественная доброта Конрада открывала самое потаенное, значит, вот в чем дело. Всю свою жизнь Эдуар был добрым и серьезным человеком. Но достаточно было увидеть нормальное лицо, простое отношение к жизни, и ему стало настолько плохо, что темные стороны его натуры прорвались наружу, помогая ему выжить. Меня не удивляло это. Если интеллектуалы заставляют нас спрятаться в своей скорлупе, то идиоты помогают проявить наши самые потаенные склонности. (Опьянение давало мне прекрасную возможность пофилософствовать.) С тех пор как я встретился с Конрадом, все мои реакции, спровоцированные этим контактом, имели одно общее свойство: чрезмерность. И эта чрезмерность объяснялась тем, что каждый человек скрывает в себе или тьму, или свет. Только чистый человек может выявить темное. Конрад, хотя у меня и в мыслях нет считать его идиотом, представлял собой телесный идиотизм. В нем, безбородом и улыбчивом, мы обретали кратчайший путь к собственной сути. Его простота, разумеется смущающая других, была данностью, не поддающейся приручению, первым впечатлением, опережающим первую мысль. Конрад излучал идиотизм, отсылающий назад, к той первобытной эпохе, когда существовали лишь любовь или ненависть.
Я немедленно остановил такси. Меня опустошил этот переизбыток мыслей. Я обещал Эдуару свою помощь, но теперь, когда он только что осознал причину своего дискомфорта, я уже не сомневался, что он выкарабкается. Он был человеком устойчивым. Поскольку я лечил нашу дружбу, то прописал ему вето на встречи с Конрадом. Считая мои методы излишне радикальными, он хотел выторговать все уменьшающиеся гомеопатические дозы. Своего рода планирование, ведущее к полному отвыканию. Невозможно было отказаться от Конрада вот так, просто разок щелкнув пальцами. Я понимал опасения Эдуара, но продолжал настаивать, чтобы он отказался начисто. Мне пришла в голову блестящая мысль — налеплять ему по утрам антиконрадовый пластырь, пропитанный запахом Конрада. Таким образом он отвыкнет от него с нарастающей скоростью.
От потока мыслей меня отвлек шофер такси:
— Вы что, не спали всю ночь напролет?
Я еще не успел даже взглянуть на этого шофера. Нужно сказать, что он не приложил никаких усилий, чтобы я посмотрел на него со стороны физиономии. Свой адрес я диктовал ему в затылок. А теперь он вдруг заговорил со мной, теперь он невозмутимо прервал ход моих медицинских размышлений, мне не оставалось ничего другого, как сконцентрировать свое распыленное сознание на том, кто вез меня домой. Я рассказываю это так подробно, чтобы объяснить, почему мы так зависим от услуг, которые нам предоставляют. Из за того, что он вез меня, пришлось ему ответить, по крайней мере вопросительно на него посмотреть, несмотря на все трудности, которые я испытал, чтобы изобразить интерес в своем потухшем взгляде. Он раздражал мне своим вопросом, он раздражал потому, что я чувствовал, что с него станет задавать мне новые вопросы. Люди, которым скучно, — настоящие палачи. Меня загнали в ловушку как крысу. Он говорил со мной, и его слова могли помешать мне вернуться домой. Я умирал оттого, что был наделен слухом. И поскольку я не отвечал, он воспользовался хорошо рассчитанным красным сигналом светофора (он явно притормозил, когда загорелся зеленый), чтобы повернуться вполоборота и таким образом предоставить мне возможность полюбоваться своим профилем. У мерзавца была бородка. Я опустил голову, зная, что носители бородок готовы теоретизировать до полного изнеможения.
