Посвящается Мюриэль
* * *
Я ограничиваюсь лишь тем, что представляю события в точном виде, точно так, как они произошли, и не виноват, если они покажутся невероятными.
Федор Достоевский. Бесы
Пусть тот, кто встает и восклицает: «Это же полный идиотизм!» — хорошенько посмотрит на себя самого, если не хочет получить в ответ вежливое: «Ну разумеется! Но ведь это гениально, не правда ли?»
Франк Заппа
Отсюда я наблюдаю за поляками как бы через подзорную трубу и могу рассмотреть лишь расплывчатые очертания их существования.
Витольд Гомбрович. Дневник
Небольшой пролог, имеющий целью представить Конрада
Самая большая радость, которую испытал Конрад, восходит к тому благословенному дню, когда ему исполнилось четыре года и Милан Кундера подарил ему деревянную лошадку. Он стал тогда качаться на ней, сбиваясь с ритма, что позволило отдельным лицам несколько преждевременно окрестить его красавчиком с задержкой развития. Его дразнили (даже обзывали Шалтаем Болтаем, но, не имея привычки оспаривать мнение других, он никогда не огрызался в ответ. Он был покладистым ребенком. Ничто не доставляло ему большего счастья, чем это чувство постоянного головокружения, к тому же лошадку подарил его знаменитый и любимый дядюшка.
Однако в один прекрасный день Конраду все надоело. Он решил, как и дядюшка, уехать из Праги, правда, политические мотивы тут были ни при чем. Просто это первое, что взбрело ему в голову. Но что делать? Начать работать или же, например, попытаться получить политическое убежище? Одна милая девушка как то заметила, что он похож на беженца. Этот странный комплимент запал ему в душу, ознаменовав собой кульминацию его эмоциональной жизни. Он колебался, ходил вокруг да около и внезапно решил ничего не решать. Он поедет в Париж, будь что будет, а уже на месте позвонит дядюшке, от которого не имел вестей с того самого дня рождения, отмеченного деревянной лошадкой. В поезде его охватили сомнения. А впрямь ли Кундера приходится ему дядей? Они не виделись уже больше двадцати лет! В те времена он наверняка входил в число случайных знакомых его родителей, но, когда стал знаменитостью, его тут же охотно возвели в ранг дяди. Ну и что с того? Неужели, даже если он приходится ему псевдодядей, он не поможет ему выбиться в люди? Чуть позже, когда поезд останавливался среди немецких полей, Конрад вновь обрел ясность мысли. Он начал смеяться над собственной глупостью, ведь родители никогда его не обманывали! Такова участь знаменитых писателей — забывать о своих племянниках. Его веселила перспектива неожиданной встречи после долгой разлуки. Внезапно, вообразив себе эти родственные объятия, Конрад вспомнил, что не читал ни единой книги Милана Кундеры. Невозможно обратиться к писателю, не удосужившись прочесть его произведений, — это элементарное правило вежливости. Едва сойдя с поезда, он сразу же купил «Невыносимую легкость бытия» и начал читать. «Идея вечного возвращения загадочна, и Ницше поверг ею в замешательство прочих философов…» Конрад заколебался, а не вернуться ли ему в Прагу.
— Алло…
— Алло, дядя. Это Конрад, помнишь деревянную лошадку?
Кундера вздохнул. Уже в пятнадцатый раз за последние двенадцать лет незнакомый чех называет его дядей. На этот раз он нашелся с ответом куда скорее; он прекрасно знал, как легко внушить простодушным, что их дядя — прославленный Милан Кундера. Это была легенда или, скорее, своего рода лечебная тактика, чтобы пробудить воображение обленившегося ума. Поскольку Кундера был человеком добродушным, он свыкся с этой легендой и непрерывно оказывал гостеприимство этим лжеплемянникам. Он принял соответствующие меры и размещал племянников в красивой студии на последнем этаже дома, где жил сам. Проявляя высшую степень деликатности, он к тому же делал вид, что растроган, встретившись с ними впервые.
«Сколько лет… Я просто счастлив… Как родители?» Конрад прослезился. Никто еще не был с ним столь любезен. Он достал бутылку, которую стащил в вагоне ресторане, проявив известную ловкость рук. Кундера выпил, чтобы поддержать компанию, но, поскольку страдал печенью, у него случилась печеночная колика, приковавшая его к постели на пять дней и четыре ночи. К счастью, Конрад находился рядом. Он был за повара и почти подружился с аптекаршей, хозяйкой булочной и неким Сертосом, который там ошивался. По правде говоря, эта болезнь пришлась совершенно некстати и никому не была на руку, поскольку великому писателю пришлось отменить триумфальное турне по Швейцарии. Конрад чувствовал себя виноватым, он поклялся никогда и ни за что не брать в рот спиртного.
Тянулись месяцы, а также долгие вечера. Конрад был в восхищении: из своего окна он мог видеть Эйфелеву башню, и этого ему было достаточно для полного счастья. Он редко сталкивался с дядюшкой, который был загружен работой, что ж удивительного? А может быть, дядюшка просто избегал его после той злополучной печеночной колики? Во всяком случае, Конрад тоже был очень занят, поскольку работал кладовщиком в издательстве «Галлимар». Впрочем, кладовщик — это не все, он был еще и полотером. А также — правда, только в экстренных ситуациях — он прочищал трубы. Ему очень элегантно недоплачивали, поскольку пожаловаться он все равно не мог. Сразу же возникла соответствующая ситуации шутка, суть которой он не улавливал: «Ты работаешь по черному в Белой серии…»
Конрад смеялся за компанию. И все его обожали.
Часть первая
I
Шел мерзостный дождь, и очень некстати. Я никогда не признавал зонтики, считая, что от них лишь отскакивают в сторону все неприятности водной стихии. Архетипический первобытный эгоизм: все вокруг мокро, но главное, чтобы ты сам и твое собственное грешное тело оставались сухими. Я не дурак, но отдался сомнительным мыслишкам, стараясь заглушить подкравшуюся вплотную сильную тревогу. У нас с Терезой ничего не клеилось. А я знал свою способность зацепиться за это «ничего» и выстроить на нем фундамент жалкого существования. Мокрый до нитки, я добежал до магазина, где в теплом уголке бережно хранился подарок к тридцатилетию Терезы. Я знал, что подарок этот есть воплощение нашей любви. Ссоры возникают из за мелочей, злоба копится и в какой то момент неожиданно прорывается наружу. Разворачивание подарка и стало такой мелочью, таким моментом. Не первый год уже ничего не клеилось, но нельзя же расстаться из за какой то ерунды. Дождь шел некстати, а ход моих мыслей напоминал рассуждения участников собраний анонимных алкоголиков. Я лавировал, мужчины всегда лавируют. Тереза надеялась на непонятно на что, женщины всегда надеются на непонятно на что. Почему мы должны двигаться вперед? Время движется вперед и подталкивает нас к стартовой площадке. Мне нравились наши отношения такими, какими они были, я часто завидовал любовной жизни моллюсков. Тереза давила на меня, требуя качественных изменений. Одним словом, классика. Я знал, что она не удовольствуется эрзацем. Наверняка так, ведь невозможно бесконечно оставаться во власти обмана наших встреч. Она не говорила о ребенке. За нее говорили жесты. Мне это не слишком понятно. Достаточно глупого пустяка, чтобы женщина расстроилась. Руководить, принимать решения должен был я. Я не знал, как к этому подступиться. Тереза ускользала от меня только потому, что не существует ни единой стоящей теории любви. Я чувствовал себя сентиментальным идиотом. Другой бы что то сообразил, успокоил Терезу, любил бы ее, прибегая к хитрости.
