Я уже не помню, что я нес тогда, стремясь убраться поскорее из Сонечкиного дома. Она так ничего и не сказала…
Я помню, как летел вниз по лестнице, как выскочил из темного подъезда на солнце… Удивительно – я помнил всякую ерунду, вроде открытых окон, темного парадного… и совсем не помнил Сонечкиного лица. Но почему она ничего не сказала? Почему? Я, чувствуя себя препакостно, повторял бесконечные «почему». Как будто это что-то меняло.
«А что бы изменилось, если бы сказала? – вылил (или все-таки вылило?) на меня ушат воды alter ego. – Что? Ты хочешь сказать, что отказался бы от Лии?»
«Нет… – признал я, – но все-таки…»
«Ты унизил ее, – сказал мой оппонент, – ты ее… кинул! Да она и под пытками не призналась бы, что ждет ребенка! Только не Сонечка! Еще одно унижение? Ты говоришь ей, что больше не хочешь ее видеть, а она отвечает, что беременна… Нет!»
«Все так, все верно, но… Не знаю, что бы я сделал, но сказать нужно было! Эх, Сонечка!»
И тут я вспомнил собственные разглагольствования о детях, грязных пеленках, бессонных ночах, хворях, воплях, няньках. Я вспомнил, как часто я повторял, что с меня достаточно и студентов, что только ненормальный заводит детей, видя, что представляет собой подрастающее поколение. Я много чего говорил тогда. Тогда? Я, собственно, и сейчас так думаю, чего греха таить…
В ту ночь я так и не уснул, со всех сторон рассматривая ситуацию, в которой оказался. Проворочавшись до самого утра и так ничего и не решив, я поднялся ни свет ни заря, обжигаясь, выпил чашку кофе и задумался. Мне пришло в голову, что теперь, когда нет Сонечки и девочка осталась сиротой, я обязан позаботиться о ней. И еще я подумал, что уж лучше бы умер я – никто бы и не почесался. Мысль эта безмерно меня поразила. Впервые в жизни до меня дошло, что я одинок, нет у меня ни друзей, ни семьи. Нет и не было, и оплакать меня… в случае чего некому…
Некому! Рита Марковна, добрая душа, сказала бы: «А все-таки неплохим человеком был наш Дубенецкий». Лара Бекк, может, всплакнула бы. Инна Васильевна хладнокровно заметила бы – все там будем. И все. Все! Даже собаки, которая отказалась бы от еды, тоскуя после моей смерти, и тоже умерла бы в конце концов, у меня нет. А кому, интересно, досталась бы моя библиотека? А дом, который строил отец? А мои костюмы? А замшевый пиджак? Тут я опомнился – при чем здесь замшевый пиджак? Разве дело в пиджаке? Дело в том, что, оказывается, никому я не нужен! Ни одной собаке. Никому на свете! Кроме, возможно, этой девочки…
Я вывел машину из гаража и поехал в Зареченск знакомиться с ребенком, испытывая неуверенность, любопытство и жалость…
* * *
…Девочка стеснялась меня до слез. Она шмыгала мимо, если нам случалось наткнуться друг на друга в гостиной или прихожей. Она сидела, опустив глаза в тарелку, за завтраком.
– Доброе утро, – говорил я, и ее глаза наполнялись слезами. Присутствие несчастного маленького человека в доме выбивало меня из привычной колеи.
«Ребенок потерял мать, – повторял я себе. – Скучает по бабушке, по привычной обстановке, по друзьям. Все будет хорошо. Ей нужно время».
Лидию Варламовну забрала «Скорая» после очередного гипертонического криза. Позвонила соседка, назвалась Ладой – по-моему, это была та самая, крашенная перекисью. Сообщила, что ребенок остался без присмотра, и потребовала приехать. Это было неделю назад. Через неделю после моего визита в Зареченск. Тогда мы посидели за столом, Лидия Варламовна непременно хотела напоить меня чаем. Была она бледная и исхудавшая, стремительно постаревшая. Я отказывался, но она не слушала.
Танечка…
– Танечка, – сказала Лидия Варламовна, – познакомься, это твой папа.
– Здравствуйте, – прошептала Танечка, не глядя на меня.
Она сидела с нами за столом, и я исподтишка рассматривал ее, пытаясь найти фамильные черты Дубенецких. Она, бесспорно, была похожа на Сонечку и иногда чуть-чуть напоминала мою маму, а вот чем, я так и не понял – мимикой, взглядом, формой губ… Она все-таки взглянула на меня раз-другой, и мы встретились глазами…
Мне кажется, они обе – и Лидия Варламовна, и Танечка – испытали облегчение, когда я стал прощаться.
– Спасибо, что приехали, – сказала бабушка. – Приезжайте еще. Приезжайте летом, у нас в пруду полно карасиков, удочку можно у Пети взять, правда, Танечка?
– Да, – прошептала девочка.
И я вернулся домой. С облегчением и чувством выполненного долга. А через неделю позвонила крашеная…
Танечка дичилась меня, а я не умел найти слова, которые могли бы сломать лед между нами. Не умел я с детьми…
– Какие планы? – спрашивал я с фальшивой бодростью каждое утро.
– Возьму книгу… у вас в кабинете, – тихо отвечала Танечка.
– Молодец, – хвалил я. – Бери все, что хочешь. Я приду вечером, не забудь пообедать.
– Хорошо, – отвечала она тихо.
Я с облегчением хватал портфель, бросал: «Не скучай!» и «Запри дверь!», и отправлялся в институт, а Танечка оставалась одна в чужом доме.
В первую же субботу мы поехали проведать Лидию Варламовну. Ей было лучше, к счастью. Они бросились друг к другу, забыв обо мне. Я не был им нужен. Я оставил их вдвоем и пошел погулять в центр городка. По дороге я размышлял о материнском инстинкте и отсутствии такового у большинства мужчин. Почему? Природа? До каких пор мы будем идти на поводу у природы? Или мы не гомо сапиенс, придумавший десять заповедей и мораль? Почему же природа всегда берет верх?
После больницы мы поехали за Танечкиными вещами. Пока она собирала свои кофточки и платьица, я сидел на крыльце, любуясь огородами и сараями. Домой мы возвращались молча. Танечка была подавлена. Я предпринял пару безуспешных попыток заговорить с ней. Не получил ответа и сосредоточился на дороге, полной дачников.
А ночью… Сначала мне показалось, что где-то скулит щенок. Я замер, прислушиваясь. Часы показывали половину второго. Это был не щенок – плакала моя дочь, маленький человек, не нужный мне, что я сознавал с мучительным чувством вины, ругая себя за неумение найти слова, способные что-то изменить. Но любые слова были фальшивы, потому что девочка была мне все-таки не нужна, она была лишней в моем мире. И этого понимания я стыдился.
«Ты… ты… – дрожало от негодования alter ego, – ты представляешь, что испытывает сейчас этот ребенок? Неужели в тебе нет ни капли жалости?»
Для себя я решил, что, если Лидия Варламовна поправится – если! – то Танечке лучше жить с ней. Я, разумеется, не брошу их, буду посылать деньги… А если нет? Я старался об этом не думать.
Я встал и поплелся к нежеланному ребенку. Остановился у двери в ее спальню, смутно рассчитывая на то, что должна же она перестать плакать наконец. Но рыдания не прекращались. Я осторожно отворил дверь, пересек пространство спальни. Она не слышала моих шагов и продолжала судорожно всхлипывать, уткнувшись лицом в подушку. Слабый свет ночника освещал комнату.
