Бог ты мой! Незабываемое представление! Я до сих пор помню, какое оно произвело на меня впечатление. Однако самое сильное было — это финал.
После танца великий Кайкхасров II поднялся со своего места и твердым взглядом обвел присутствующих в зале. С привычной властностью он подошел к сцене и, посмеявшись, сказал:
— Дервиши, примите мои поздравления! Ваше представление весьма меня впечатлило.
Руми почтительно поблагодарил его, и все дервиши, остававшиеся на сцене, сделали то же самое. Потом вышли и стали рядом музыканты, которые тоже выразили ему свое величайшее почтение. Лицо Кайкхасрова сияло от удовольствия. Тогда Кайкхасров подал знак телохранителю, и тот незамедлительно вручил ему бархатный кошель, который Кайкхасров покачал на ладони, показывая, как много в нем золотых монет. Потом он бросил его на сцену. Все вокруг зааплодировали. Мы были очень растроганы щедростью нашего правителя.
Довольный и уверенный в себе Кайкхасров повернулся к выходу. Но едва он успел сделать шаг, как брошенный им на сцену кошель полетел обратно. Монеты упали ему под ноги и зазвенели, словно браслеты невесты. Это произошло так неожиданно, что все вокруг довольно долго стояли неподвижно, не зная как реагировать. Но уж точно сильнее всех был смущен сам Кайкхасров. Обида была столь очевидна, что не заметить или простить ее он никак не мог. Кайкхасров повернул голову и недоверчиво поглядел на сцену, не понимая, кто мог решиться на столь ужасный поступок.
Это был Шамс Тебризи. Все повернулись к нему. А он стоял с глазами, налившимися кровью от бешенства, уперев руки в боки.
— Мы не танцуем за деньги, — проговорил он хриплым голосом. — Это духовный танец, который мы исполняем из любви, и только из любви. Так что забирай обратно свои деньги, правитель! Здесь они никому не нужны!
Воцарилась гнетущая тишина. Старший сын Руми побледнел — до того он был потрясен. Никто не осмеливался произнести ни звука. Все затаили дыхание.
Словно дождавшись некоего сигнала, с небес полил холодный, колючий дождь. Все потонуло в его шуме.
— Пошли! — приказал Кайкхасров своим людям.
У него задрожали щеки от унижения, он ссутулился и направился к выходу. Многочисленные телохранители и слуги один за другим последовали за ним, топча тяжелыми сапогами рассыпанные на полу монеты. И тут, отталкивая друг друга, зрители бросились их поднимать.
Как только правитель ушел, люди недовольно зашептались.
— Много он о себе понимает! — слышалось со всех сторон.
— Как он посмел обидеть нашего правителя? Не дай Бог, Кайкхасров заставит нас всех заплатить за его выходку!
Несколько человек, недоверчиво качая головами, поднялись со своих мест и пошли к выходу, всем своим видом выражая протест. Во главе протестующих были шейх Ясин и его ученики. С изумлением я увидел среди них двух учеников Руми и… его собственного сына Аладдина.
Аладдин
Июнь 1246 года, Конья
Бог свидетель, никогда еще мне не приходилось испытывать ничего подобного. Как будто мало позора видеть своего отца в компании еретика, так мне еще пришлось смотреть устроенные им танцы. Унижение на глазах всего города! Но и это было еще не все. Я пришел в ужас, узнав, что среди зрителей шлюха. Когда я сидел, раздумывая о том, сколько еще горя и унижений принесет нам любовь отца к Шамсу, то в первый раз в жизни пожалел, что Руми — мой отец.
На мой взгляд, представление было очевидным святотатством. Ну а уж то, что случилось потом, и вовсе перешло всякие границы. Этот наглец посмел выказать презрение — и кому? — нашему правителю. Ему еще повезло, что Кайкхасров не приказал его немедленно арестовать и отправить на виселицу.
Потом я обратил внимание, что шейх Ясин покидает зал вслед за Кайкхасровом, и решил сделать то же самое. Меньше всего мне хотелось, чтобы горожане подумали, будто я на стороне еретика. Все должны знать, что, в отличие от брата, я не игрушка в руках отца.
В тот вечер я не вернулся домой, так как с еще несколькими друзьями остался у Иршада. Не в силах сдержать свои чувства, мы говорили и говорили о происшедшем и о том, что нам следует предпринять.
— Этот человек имеет огромное влияние на твоего отца, — звенящим голосом произнес Иршад. — А теперь еще он привел шлюху в твой дом. Аладдин, тебе надо очистить имя отца.
Пока все говорили, я стоял, слушая их, и лицо у меня горело от стыда. Одно мне было ясно: Шамс принес нам только несчастья.
И мы с друзьями решили, что Шамс должен покинуть наш город — если не по своему желанию, то по нашему.
На другой день я пришел домой с твердым намерением поговорить с Шамсом Тебризи как мужчина с мужчиной. Он был один во дворе и играл на дудочке, наклонив голову и закрыв глаза. Сидел он спиной ко мне. Полностью отдавшись мелодии, Шамс не замечал меня. Ступая тихо, как мышь, я хотел воспользоваться случаем и как следует разглядеть своего врага.
Прошло некоторое время. Музыка стихла. Шамс приподнял голову и, не глядя в мою сторону, произнес, словно обращаясь к самому себе:
— Здравствуй, Аладдин, не меня ли ты ищешь?
Я ничего не ответил. Зная о способности Шамса видеть сквозь закрытые двери, я не удивился бы, если бы у него имелись глаза и на затылке.
— Тебе понравилось вчерашнее представление? — спросил Шамс, повернув голову.
— Это был позор, — немедля ответил я. — Давай говорить прямо. Ты не нравишься мне. И не нравился с самого начала. Я больше не собираюсь молча смотреть, как ты уничтожаешь доброе имя моего отца.
Сверкнув глазами, Шамс отложил свою дудочку.
— Так вот в чем дело! Если доброе имя Руми будет уничтожено, люди перестанут видеть в тебе сына выдающегося человека. Тебя это пугает?
Я сделал вид, что не слышу его язвительных фраз. Нечего ему копаться в моих мыслях и чувствах. И все же я не сразу смог подобрать слова.
— Почему бы тебе не убраться отсюда и не оставить нас в покое? Нам было очень хорошо, пока ты не появился в Конье. Мой отец — уважаемый ученый, семейный человек. У него с тобой нет ничего общего.
Вытянув шею и нахмурив лоб, Шамс глубоко задумался. Потом тяжело вздохнул. Неожиданно я увидел в нем всего лишь несчастного старика. Я мог бы его ударить, избить до полусмерти, прежде чем кто-нибудь пришел бы к нему на помощь. Эта мысль показалась настолько ужасной, отвратительной и в то же время столь соблазнительной, что я отвел глаза, опасаясь поддаться ей.
Когда же я вновь посмотрел на него, то обнаружил, что Шамс наблюдает за мной ясным и жадным взглядом. Неужели он читает мои мысли? Появилось странное ощущение, будто в мое тело вонзилась тысяча иголок, колени подкосились, ноги отказывались меня держать. Наверное, это была черная магия. Я не сомневался, что Шамс преуспел в колдовстве.
— Аладдин, ты боишься меня? — помолчав, спросил Шамс. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Косоглазого подмастерья.
