Либеро Парри напомнил ему о том, что он не только интересовался бензином, но и пил вино.
— Я вам верю, все так и было, — признал граф. А потом сказал, что его и кресло вполне устроит. Проблем со сном у него никогда не было.
Его положили в комнате Последнего, постелив ему на раскладушке, которая давно уже пылилась в подвале. Прежде чем потушить свечу, ДʼАмброзио на всякий случай предупредил:
— Не обращай внимания, если я буду разговаривать во сне. Обычно ничего интересного я не рассказываю.
Последний успокоил его: ничего страшного, он и сам иногда разговаривает во сне.
— Тебе повезло. Женщинам это нравится.
Потом граф невнятно пробормотал еще что-то про деревенскую тишину и задул свечу. Последний гадал, должен ли он желать гостю спокойной ночи, когда услышал скрип и понял, что граф приподнялся на локте: что-то его беспокоило.
— Ты спишь?
— Нет, синьор.
— Можно тебя спросить?
— Да.
— Как думаешь, твой отец сумасшедший?
— Нет, синьор.
— Правильно, парень.
Последний услышал, как граф снова упал на раскладушку: если у него и были какие-то сомнения, то теперь от них и следа не осталось.
— Спокойной ночи, синьор.
В ответ — тишина.
И только через некоторое время ДʼАмброзио пробормотал:
— Я уж и не помню, когда мне последний раз желали спокойной ночи.
Назавтра было воскресенье. Залив полный бак, граф ДʼАмброзио решил, что такое ясное утро идеально подходит для урока вождения. Сидя на шинах, Последний увидел, как отец надел очки и взялся за руль. Эта картина была ему хорошо знакома, только раньше сразу после этого отец начинал рычать, подражая звуку мотора, и подпрыгивал на стуле, как на ухабах; на самом деле воображаемый автомобиль стоял на месте. Сегодня же все было по-настоящему. Либеро Парри слушал рекомендации графа, уставившись в невидимую точку прямо перед собой. Потом он задал графу вопрос — какой именно, Последний не расслышал.
— Чушь собачья! — возмущенно воскликнул граф, но при этом улыбнулся.
Некоторое время картина не менялась. Либеро Парри был все так же прикован взглядом к невидимой точке впереди. Руки, вцепившиеся в руль, напряжены. Настоящая статуя. Стоя в дверях с зарезанной курицей в руке, Флоранс покачала головой.
— Сколько времени он у вас уже не дышит.
Последний не успел ответить: послышался металлический щелчок, и красавец автомобиль мягко тронулся с места, будто бильярдный шар, покатившийся по наклонному столу. Либеро Парри выехал на дорогу, словно делал это каждый день, и медленно двинулся по ней. Последний увидел облако пыли, поднимавшееся куполом над полями, и на мгновение почувствовал, что с таким отцом ему нечего бояться в жизни, ведь его отец — бог.
Они стояли молча, пока рокот двигателя не стих вдалеке. И тут Последний спросил:
— Он же вернется?
— Если научится поворачивать…
После они узнали, что Либеро Парри взбрело в голову доехать до деревни, и, несмотря на протесты графа, он пересек ее на довольно высокой скорости, при этом выкрикивая что-то бессвязное, упоминая коров, директора банка, а заодно, кажется, и пастырей.
— Нет, пастырей я не трогал.
— Странно, могу поклясться, что я слышал именно слово «пастыри».
— Пастбища, я сказал — пастбища.
— Дерьмовые пастбища?
— Навоз, я имел в виду навоз на пастбищах.
— А-а, ясно.
— Ладно, граф, тебе этого не понять.
Они перешли на «ты». Но все равно называли друг друга по фамилии.
— Ты молодец, Парри. Справился.
— У меня был хороший учитель.
Все бы на этом и закончилось, но тут граф сообразил, что в этом маленьком утреннем уроке чего-то не хватает, какой-то мелочи. Он обернулся и увидел глаза Последнего, в которых застыло ожидание. Казалось, оно было здесь всегда, с доисторических времен. Его взгляд парил над ворчаньем еще работающего мотора.
— Хочешь покататься, парень?
Последний улыбнулся и посмотрел на отца. Тот — на Флоранс. Она поправила выбившуюся прядь и решила за сына:
— Хочет.
Мальчик забрался в машину, а чтобы сидеть выше, подсунул под себя сжатые в кулаки руки.
— Куда поедем? Хочешь, промчимся мимо школы, выкрикивая «училка-сучилка»?
— Нет, лучше поедем на горку Пьяссебене.
Горка Пьяссебене представляла собой непонятного происхождения холм посреди равнины. Никто точно не знал, что под ним, но поле, растянувшееся на километры, ровное, как бильярдный стол, в этом месте образовывало горб, после чего возвращалось к своей привычной форме. Дорога делала то же самое. Всякий раз, как Последний с отцом подходили к горке, обычно они пускались наперегонки вверх по склону и, добежав до вершины, устремлялись прыжками вниз, навстречу бескрайней равнине, выкрикивая свои имена. А затем молча, как ни в чем не бывало, возвращались к размеренному шагу простых деревенских жителей.
— Едем на горку Тассабене.
— Пьяссебене.
— Пьяссебене.
— Прямо туда.
Граф ДʼАмброзио переключил скорость, спрашивая себя, что же в этом пареньке необычного. Он вспомнил вчерашний день, дождь, мальчика, склонившегося над велосипедом под вывеской «Гараж»: как ни парадоксально, главной фигурой в этом земном уголке был именно он; все остальное погрязло в прошлом. Вдруг графу вспомнилось, где он уже видел нечто подобное — на картинах, изображавших жития святых. Или Христа. На них всегда было много людей, поглощенных какими-то странными занятиями, но святой выделялся из этой толпы, его не надо было искать, взгляд сразу же останавливался на нем. Или на Христе. Может, я везу по сельской дороге младенца Иисуса, подумал он, усмехнувшись, и повернулся к нему. Последний смотрел прямо перед собой: пыль и ветер были ему нипочем, взгляд спокойный — сама серьезность. Не поворачивая головы, он громко произнес:
— Если можно, быстрее.
Граф вновь сосредоточился на дороге и увидел впереди пригорок — странное своей неожиданностью возвышение среди лениво раскинувшегося поля. В иных обстоятельствах он бы сбавил скорость и, сдерживая мощь автомобиля, подчинился бы воле вздыбившейся земли. Каково же было его изумление, когда вместо этого он неожиданно прибавил газу, словно мальчишка.
На вершине холма металлическое чудовище весом в девятьсот тридцать один килограмм оторвалось от земли с изяществом, которое трудно было в нем предполагать, — не иначе как врожденным. Граф ДʼАмброзио услышал рычание мотора в пустоте и уловил во вращении потерявших опору колес шелест крыльев. Еще крепче стиснув руками руль, он вскрикнул от неожиданности, а мальчик не только не испугался, но и огласил окрестности восторженным «Ай да я! Ай да…» — дальше следовало имя.
