Тут была загадка из серии «курица или яйцо». Леонард так и не понял, что появилось вначале: желание учиться лучше или те энергия и целеустремленность, которые привели к цели. В сентябре он набросился на учебу. Принялся дочитывать то, что задавали на дом, и вовремя сдавать сочинения. На экзаменах по математике он с минимальными усилиями получал высшие баллы. Он хорошо успевал по химии, но предпочитал биологию — она казалась ему более материальной, более «человеческой». По мере того как оценки Леонарда улучшались, его переводили в более продвинутые классы, и это ему нравилось все больше и больше. Здорово было оказаться в числе умных ребят. По английской литературе они читали «Генриха IV», часть 2. Леонард не мог удержаться и потихоньку не примерить на себя речь Генриха, в которой тот прощается с былыми слабостями. В начале года он сильно отставал по математике, зато к весенним общеобразовательным экзаменам не только нагнал, но и с блеском сдал как математическую, так и словесную часть. Он обнаружил в себе умение надолго сосредотачиваться, занимался по десять часов, прерываясь лишь для того, чтобы наскоро проглотить бутерброд. Он начал сдавать задания раньше срока. Из чистого интереса прочел «Онтогенез и филогенез» и «Со времен Дарвина» Стивена Джея Гулда. Написал Гулду восторженное письмо и в ответ получил от великого биолога открытку. «Дорогой Леонард! Спасибо за письмо. Главное — упорство. С.-Дж. Гулд». На обороте был портрет Дарвина из Национальной портретной галереи. Леонард повесил его над рабочим столом.
Пару лет спустя, когда Леонард смог оглянуться назад, вооруженный медицинскими знаниями, он начал подозревать, что последние два года в школе провел в состоянии, граничащем с манией. Слова ему подбирать не приходилось — они всегда оказывались наготове. Всякий раз, когда требовалось привести какие-то рассуждения, в голове складывались целые абзацы. Он мог разговориться в классе так, что его было не остановить, и при этом любил повеселить народ. Более того, обретенная уверенность в себе и успехи позволяли ему быть великодушным. Он превосходно учился, не выставляясь, и того невыносимого типа, что играл в настольный хоккей, уже и след простыл. Занятия давались Леонарду легко, и у него было время помогать друзьям в их занятиях; при этом они вовсе не ощущали себя глупыми — он терпеливо объяснял математику ребятам, которые в ней ничего не смыслили. Так здорово Леонард еще никогда в жизни себя не чувствовал. Его средний балл поднялся с 2.9 до 3.7 за один семестр. В выпускном классе он сдал четыре экзамена, которые засчитывались при поступлении в университет, получив пятерки по биологии, английскому и истории и четверку по испанскому. Да, в крови его содержалось противоядие от депрессии, которую он пережил предыдущей весной, — и что тут плохого? Если и так, ведь никто не жаловался: ни учителя, ни мать, не говоря уж о консультанте по высшему образованию в Кливлендской школе. По сути, именно воспоминание о последних двух годах в школе, когда Болезнь еще не отрастила клыки и была скорее благом, нежели проклятием, и подало Леонарду эту гениальную идею.
Леонард поступал в три университета, все на востоке, потому что до востока было далеко. Из университетов, куда его приняли, наибольшую финансовую поддержку предложил Браун, место, о котором он мало что знал, но рекомендованное школьным консультантом. После долгих перепалок по международному телефону с Фрэнком — который теперь жаловался на европейские налоговые ставки и ссылался на бедность, — Леонард сумел уговорить отца платить за его проживание и питание. Добившись этого, он сообщил приемной комиссии Брауна, что принимает предложение.
Как только стало ясно, что Леонард уезжает, Рита попыталась наверстать упущенное время. Она взяла недельный отпуск на работе, и они вдвоем отправились в путешествие на машине. Поехали в Валла-Валла, повидать Джанет, которая осталась на лето в Уитмене работать в университетской библиотеке. Рита удивила Леонарда тем, что чуть не расплакалась за рулем, рассказывая ему, как она им гордится. Словно внезапно повзрослев, Леонард понял, как развивались их отношения с Ритой. Понял, что она больше любила Джанет — так повелось, что чувствовала свою вину за это и искала в нем недостатки, чтобы оправдать свою предвзятость. Понял, что он, будучи мужчиной, напоминал Рите Фрэнка и в результате она, то ли сознательно, то ли нет, старалась не подпускать его к себе слишком близко. Понял, что, сам того не желая, начал относиться к Рите так же, как Фрэнк, мысленно принижать ее так, как делал это вслух Фрэнк. Короче говоря, Леонард понял, что его отношения с матерью от начала до конца определялись человеком, которого с ними не было.
В тот день, когда он уезжал в Провиденс, Рита отвезла его в аэропорт. Они вместе ждали, пока объявят посадку. Рита в солнечных очках, больших и круглых по последней моде, с волосами, обвязанными шифоновым шарфом, сидела неподвижно, как сфинкс.
— Ну и далеко же ты выбрал университет, — сказала она. — Это из-за меня?
— Это хорошее место, — сказал Леонард.
— Это не Гарвард. Никто про него и не слыхал.
— Он в Лиге плюща! — возразил Леонард.
— Это твоему отцу такие вещи важны. А мне — нет.
Леонард готов был разозлиться на нее. Но понял своим новым взрослым умом: Рита пренебрежительно отзывается о его университете лишь потому, что он хочет туда, а к ней это никакого отношения не имеет. На миг он увидел ситуацию ее глазами. Сначала ее бросил Фрэнк, потом Джанет, а теперь он. Рита осталась одна.
Он перестал об этом думать, чтобы было не так грустно. Как только объявили посадку, он поднялся, обнял мать и пошел к выходу.
Леонард не проронил ни слезы, пока не сел в самолет. Тут он отвернулся к иллюминатору, прикрыв лицо. Взлет его встряхнул — ощутить уже одну подъемную силу было приятно. Он неотрывно смотрел на двигатель, дивясь тому, какой толчок необходим, чтобы оторвать его от земли с такой огромной скоростью. Откинувшись назад, закрыв глаза, он подгонял моторы, словно призывая разбушеваться. Когда он в следующий раз взглянул в иллюминатор, Портленд остался далеко позади.
Поначалу все, с кем знакомился Леонард в университете, оказывались с Восточного побережья. Его сосед по общежитию Люк Миллер — из Вашингтона. Девушки, жившие напротив, Дженнифер Талбот и Стефани Фридман, соответственно, из Нью-Йорка и Филадельфии. Остальные студенты в их общежитии были из Тинека, Стэмфорда, Амхерста, Портленда (штат Мейн) и Колд-Спринга. В третью неделю в кампусе Леонард познакомился с Лолой Лопес, девушкой с невинным личиком, карамельным цветом лица и аккуратной курчавой головой — из Испанского Гарлема. Она сидела во дворике и читала Зору Нил Херстон, а Леонард притворился, что не знает, как пройти в «Рэтти». Он спросил, откуда она и как ее зовут, а когда та ответила, спросил, какая разница между Испанским Гарлемом и просто Гарлемом.
— Мне надо это дочитать, пока занятия не начались, — сказала Лола и вернулась к своей книжке.
Новые знакомые Леонарда, приехавшие с Западного побережья, все были из Калифорнии, но то — другая планета. «За де-орегонизацию Калифорнии!» — такие наклейки в изобилии красовались на бамперах машин с номерами Золотого штата, а соседи калифорнийцев отвечали на это своим собственным лозунгом: «Добро пожаловать в Орегон. Приятного посещения. А теперь убирайтесь домой». Зато, по крайней мере, калифорнийцы, с которыми познакомился Леонард в университете, знали, откуда он родом. Все остальные — с юга, северо-запада или Среднего Запада — только и спрашивали про дождь. «Там часто дождь идет?» «Я слышал, там все время дождь». «Как вам дождь в ваших краях, нравится?»
