— Ты спал с мужиком? — подала голос с кровати Клер. — В первую ночь в Париже?
— Гей-Пари. — С этими словами Ларри налил Митчеллу вина.
Прошло несколько минут, и Клер отправилась в ванную, умыться перед ужином. Стоило ей закрыть дверь, как Митчелл наклонился к Ларри:
— О’кей, Париж мы посмотрели. Поехали дальше.
— Ну ты, Митчелл, шутник.
— Ты говорил, что нам есть где остановиться.
— Нам и есть где остановиться.
— Это тебе есть где.
Ларри понизил голос:
— Мы с Клер полгода не увидимся, если не дольше. Что же мне теперь, побыть одну ночь и отваливать?
— Неплохая мысль.
Ларри уставился на Митчелла:
— Что-то ты бледный какой-то.
— Потому что целый день не ел. А знаешь, почему я целый день не ел? Потому что сорок долларов потратил на отель!
— Я тебе отдам.
— Так мы не договаривались.
— Мы договаривались ни о чем не договариваться.
— Да, но сам-то ты договорился. Приехал и рад — сразу в койку.
— А ты бы не рад был?
— Конечно был бы.
— Ну вот видишь.
Они сидели, уставившись друг на друга, ни тот ни другой не желал уступать.
Из ванной вышла Клер с щеткой для волос. Она наклонилась, и ее длинные локоны свесились вперед, едва не касаясь пола. Двигая рукой сверху вниз, она расчесывала свою гриву целых полминуты, потом распрямилась, отбросила волосы за спину, и они превратились в аккуратно взбитое облако.
Она спросила, куда они хотят пойти ужинать.
Ларри натягивал свои модные кеды в стиле унисекс.
— Может, кускуса поедим? — предложил он. — Митчелл, ты кускус пробовал когда-нибудь?
— Нет.
— Ой, тебе непременно надо попробовать!
Клер поморщилась:
— Стоит человеку приехать в Париж, он всегда обязательно идет в Латинский квартал есть кускус. Кускус в Латинском квартале — это же так избито.
— Хочешь, пойдем в другое место? — спросил Ларри.
— Нет. Что уж тут оригинальничать.
Когда они вышли на улицу, Ларри взял Клер под руку, что-то шепча ей на ухо. Митчелл поплелся сзади.
Они кружили по городу в вечернем свете, придававшем всему вокруг новый шарм. Парижане и так выглядели хорошо, теперь же они выглядели еще лучше.
Ресторан, куда привела их Клер узкими улочками Латинского квартала, был маленький, суматошный, стены покрывала марокканская плитка. Митчелл сидел лицом к окну и наблюдал, как мимо текут людские толпы. В какой-то момент перед самым стеклом прошла девушка, на вид лет двадцати с небольшим, подстриженная под Жанну д’Арк. Когда Митчелл взглянул на нее, она совершила нечто поразительное — оглянулась в ответ. В ее взгляде сквозило нечто откровенно-сексуальное. Дело не в том, что она непременно хотела заняться с ним сексом. Просто этим вечером в конце лета ей приятно было подтвердить, что он — мужчина, а она — женщина, и если она кажется ему привлекательной, то в этом нет ничего плохого. Американские девушки на Митчелла так еще ни разу не смотрели.
Дини оказался прав: Европа — хорошее место.
Митчелл не сводил с незнакомки глаз, пока та не скрылась из виду. Когда он снова повернулся к столу, Клер смотрела на него и качала головой.
— Глаза сломаешь, — сказала она.
— Что?
— Пока мы сюда шли, ты каждую женщину, идущую в одиночку, разглядывал.
— Неправда.
— Правда.
— За границу приехал. — Митчелл попытался обратить разговор в шутку. — У меня антропологический интерес.
— Значит, женщины тебе представляются племенем, которое надо изучать?
— Ну все, Митчелл, ты влип, — сказал Ларри.
Было ясно, что помощи от него ждать нечего.
Клер смотрела на Митчелла с нескрываемым презрением:
— Ты всегда смотришь на женщин как на предметы или только когда по Европе путешествуешь?
— Просто смотрю на женщин, и все. Вовсе не как на предметы.
— А как на что же тогда?
— Просто так смотрю.
— Потому что хочешь затащить их в постель.
В общем-то, так оно и было. Внезапно под обличающим взглядом Клер Митчеллу сделалось стыдно за себя. Он хотел, чтобы женщины любили его — все женщины, начиная с матери и так далее. Поэтому стоило любой женщине разозлиться на него, как он ощущал свалившееся на него материнское осуждение, словно нашаливший мальчик.
Устыдившись, Митчелл снова повел себя как типичный парень. Он перестал разговаривать. После того как им принесли заказанные еду и вино, он принялся сосредоточенно есть и пить, почти ничего не говоря. Клер и Ларри, казалось, забыли о его присутствии. Они болтали и смеялись. Кормили друг друга, каждый из своей тарелки.
На улице толпа все росла. Митчелл изо всех сил старался не таращиться в окно, но вдруг его взгляд упал на женщину в обтягивающем платье и черных сапогах.
— О господи! — вскрикнула Клер. — Опять он за свое!
— Да я просто в окно посмотрел!
— Нет, ты скоро точно глаза сломаешь!
— Что же мне теперь — совсем их завязать?
Но Клер уже вошла во вкус. Победа над Митчеллом, еще более эффектная в силу его неловкости, привела ее в экстаз. Щеки ее горели от удовольствия.
— Твой друг меня не переваривает, — сказала она, уткнувшись головой в плечо Ларри.
Ларри посмотрел Митчеллу в глаза; взгляд его был не лишен сочувствия. Он обнял Клер.
Митчелл не обиделся на него — на месте Ларри он поступил бы точно так же.
Дождавшись конца ужина, Митчелл извинился и встал, сказав, что ему хочется немного прогуляться.
— Не сердись на меня! — упрашивала Клер. — Смотри на женщин сколько хочешь. Я ни слова не скажу — обещаю.
— Да нет, все нормально, — ответил Митчелл. — Я пошел к себе в отель.
— Приходи завтра утром к Клер, — попытался сгладить конфликт Ларри. — Вместе в Лувр сходим.
Поначалу Митчелл несся вперед, подталкиваемый одной лишь яростью. Клер была не первой студенткой, указавшей ему на его сексистское поведение. Подобное происходило уже не первый год. Митчелл всегда считал, что настоящие отрицательные герои — ровесники его отца. Эти старые пердуны, ни разу в жизни не вымывшие ни одной тарелки, не сложившие ни пары носков, — они были истинными врагами феминисток. Однако атака на них оказалась лишь первым шагом. Теперь, в восьмидесятые, споры о равном разделении домашних дел или несправедливость, кроющаяся в открывании двери «для дамы», — все это были старые песни. Движение стало менее прагматичным, более теоретическим. Подавление женщин со стороны мужчин состояло не просто в тех или иных действиях, но включало в себя целую систему видения и мышления. Университетские феминистки потешались над небоскребами, называя их фаллическими символами. То же самое они говорили о космических кораблях, хотя, если задуматься на секунду, их форма была продиктована не фаллоцентризмом, а аэродинамикой. Интересно, долетел бы до Луны «Аполлон-11» в форме влагалища? Пенис образовался в процессе эволюции — конструкция, полезная для достижения определенных целей. И если она действует как в случае опыления у цветов, так и в случае осеменения у хомо сапиенс, то кто в этом виноват? Разве что биология. Но нет же — все большое или величественное по замыслу, любой длинный роман, монументальная скульптура или высокое здание превращались в глазах «женщин» — знакомых Митчелла по университету в проявления мужской неуверенности по части размеров собственного пениса. Еще девушки постоянно твердили про «мужскую солидарность». Стоило собраться парням, хотя бы вдвоем, чтобы хорошо провести время, как находились девушки, которые видели в этом нечто патологическое. Хотелось бы мне знать, думал Митчелл, что такого замечательного в женской дружбе? Может, и тут не помешало бы немного женской солидарности.
