У Митчелла никогда не было такого преподавателя, как Рихтер. Он одевался как банковский сотрудник: серые костюмы в меловую полоску, старомодные галстуки, застегнутые доверху рубашки, начищенные туфли. Подобно отцу Митчелла, он обладал внушающими доверие свойствами — был добросовестен, здравомыслящ, мужественен — и при этом вел жизнь, посвященную интеллектуальному совершенствованию, какую обычно не ведут отцы. Каждое утро Рихтеру доставляли на работу «Франкфуртер альгемайне». Он мог процитировать по-французски слова братьев Ла Верандри, произнесенные при виде бесплодных земель Дакоты. Выглядел Рихтер не таким оторванным от мира, как остальные преподаватели, и менее сосредоточенным на идеологических вопросах. Голос у него был низкий, как у Киссинджера, если забыть про акцент. Невозможно представить себе, что он когда-то был мальчиком.
Дважды в неделю они встречались с Рихтером и, не боясь смотреть фактам в глаза, разбирали причины того, что христианская вера скончалась приблизительно в 1848 году. Мнение, которое разделяли многие, будто вера по-прежнему жива, будто она никогда и ничем не страдала, было сразу же отметено. Рихтер отвергал всякие увертки. Не можешь ответить на возражения Шопенгауэра — изволь разделять его пессимизм. Однако это был отнюдь не единственный вариант. Рихтер утверждал, что безоговорочный нигилизм в интеллектуальном смысле ничем не лучше безоговорочной веры. Над трупом христианства еще можно было повозиться, постучать по его груди, подуть в рот — вдруг его сердце забьется снова. «Я не умер. Я просто сплю». Рихтер, всегда державшийся прямо, всегда на ногах, с коротко подстриженными седыми волосами, но все же не лишенный каких-то обнадеживающих признаков — чертополох в петлице, обернутый подарок для дочери, торчащий из кармана пальто, — задавал студентам вопросы и выслушивал их ответы так, словно это может произойти сегодня, здесь: вот сейчас в Ричардсон-холле, в аудитории 112, Ди Майклс, исполнявшая роль Мерилин Монро в студенческом спектакле «Автобусная остановка», возьмет и перебросит веревочную лестницу через пропасть. Митчелл наблюдал, как обстоятельно Рихтер вел занятия, с каким пониманием относился к ошибкам, с каким неугасимым энтузиазмом брался за решение задачи очистить от мусора два десятка голов, которые он видел перед собой в аудитории. Привести мозги этих ребят в рабочее состояние, хотя бы сейчас, с таким опозданием.
Во что верил Рихтер — оставалось загадкой. Апологетом христианства он не был. Митчелл наблюдал за Рихтером, пытаясь найти признаки необъективности. Но их не было. Каждого мыслителя он разбирал по косточкам одинаково сурово. Одобрение высказывал скупо, а недовольство — подробно.
В конце семестра их ждал заключительный экзамен — домашнее сочинение. Рихтер раздал всем по листу бумаги, содержавшему десять вопросов. Разрешалось справляться с книгами. Списать было невозможно. Ответы на такие вопросы не найти нигде. Их еще никто не сформулировал.
Митчелл не помнил, чтобы сдача экзамена была сопряжена с какими-то трудностями. Он работал серьезно и много, но дело шло легко. Сидя за овальным столом, который приспособил в качестве рабочего, он обложился кучей конспектов и книг. В кухне Ларри пек банановый пирог. Время от времени Митчелл ходил туда и съедал кусочек. Вернувшись, начинал с того места, где остановился. Когда писал, у него впервые возникало чувство, будто он уже не студент. И отвечал на вопросы не для того, чтобы получить баллы на экзамене, — лишь пытался поставить диагноз, определить то затруднительное положение, в котором, как ему представлялось, он находился. Причем не только свое собственное затруднительное положение — такое происходило со всеми его знакомыми. Ощущение было странное. Он все писал имена Хайдеггера и Тиллиха, а сам думал о себе и своих друзьях. Все, кого он знал, были убеждены в том, что религия — обман, а Бог — выдумка. Однако то, что его друзья выбрали взамен религии, особого впечатления не производило. Ответа на загадку существования не было ни у кого. Совсем как в той песне Talking Heads: «И можно спросить себя: как же я тут очутился?.. И можно сказать себе: это не мой прекрасный дом. И можно сказать себе: это не моя прекрасная жена». В своем сочинении Митчелл то и дело подгонял ответы под практические вопросы. Ему хотелось знать, зачем он здесь и как ему жить. Лучшего способа закончить курс в университете было не придумать. Образование наконец открыло перед Митчеллом дорогу вперед.
Сдав сочинение, он моментально забыл о нем. Приближался день выпуска. Они с Ларри вовсю готовились к поездке. Покупали рюкзаки и спальники, рассчитанные на минусовые температуры. Склонялись над картами и путеводителями для экономных туристов, набрасывая всевозможные планы. Спустя неделю после экзамена Митчелл зашел на почту в Фонс-хаусе и обнаружил, что в почтовой ячейке его дожидается письмо от профессора Рихтера. Написанное на университетской бумаге, оно приглашало зайти в кабинет к Рихтеру для беседы.
Прежде Митчелл ни разу не бывал в кабинете Рихтера. Перед тем как пойти туда, он взял в Синем зале два стаканчика кофе со льдом — экстравагантный жест, однако на улице было жарко, а он любил, чтобы преподаватели его помнили. На дворе светило полуденное солнце. Он понес высокие стаканчики с крышками в краснокирпичное здание. Секретарь кафедры сказал ему, где найти Рихтера, и Митчелл поднялся по лестнице на третий этаж.
Все остальные кабинеты стояли пустые. Буддисты разъехались на летние каникулы. Исламисты отправились в Вашингтон, поделиться с госдепартаментом мнениями о «системе ценностей» Организации Абу Нидаля, которая недавно с помощью дистанционного устройства взорвала автомобиль перед французским посольством в Западном Бейруте.
Открыта была лишь одна дверь в конце коридора, и за ней сидел Рихтер — в галстуке, несмотря на духоту.
Кабинет Рихтера не был похож ни на камеру с голыми стенами, какие занимали преподаватели-почасовики, приходившие туда лишь в обязательные дни, ни на уютную берлогу штатного сотрудника кафедры, с литографиями и плетеным ковриком. В кабинете Рихтера царила формальная, чуть ли не венская атмосфера. В шкафах за стеклом стояло множество томов по теологии в кожаных переплетах, на столе — лупа с ручкой из слоновой кости и бронзовая чернильница. Стол был огромный — бастион, воздвигнутый, чтобы обороняться от надвигающегося невежества и неопределенностей этого мира. Сидевший за столом Рихтер что-то писал чернильной ручкой.
Митчелл вошел и сказал:
— Если у меня когда-нибудь появится свой кабинет, я его устрою именно так.
Рихтер сделал нечто поразительное — улыбнулся.
— Не исключено, что у вас еще будет такая возможность.
— Я вам кофе со льдом принес.
Рихтер уставился на приношение через стол с легким удивлением, но благосклонно.
— Спасибо.
Он открыл желтую папку и вытащил оттуда кипу бумаг. Митчелл узнал их — это было его домашнее сочинение. Листки были исписаны вдоль и поперек элегантным почерком.
— Садитесь, — сказал Рихтер.
Митчелл послушно сел.
— Я преподаю в этом университете уже двадцать два года, — начал Рихтер. — За все это время мне лишь один раз сдали работу, которая в такой же степени, как ваша, отражала глубину понимания и остроту философского ума. — Он помедлил. — Последний студент, к которому это можно отнести, теперь декан Принстонской богословской семинарии.
