— До выпуска еще два месяца. Я еще даже не знаю, что там будет.
— Я же отцу так и говорила, — сказала Филлида.
Мадлен пришло в голову, что они занимают линию. Она резко оборвала:
— Дайте подумать. Мне пора. Я занимаюсь.
— Если мы останавливаемся на ночь, я бы хотел побыстрее забронировать, — повторил Олтон.
— Позвони мне в другой раз. Дай подумать. В воскресенье перезвони.
Она повесила трубку, не дождавшись, пока Олтон замолчит, поэтому, когда через двадцать секунд телефон зазвонил снова, Мадлен сняла трубку и сказала:
— Пап, ну хватит. Не обязательно сегодня вечером решать.
На том конце помолчали. Потом мужской голос произнес:
— Папой меня звать необязательно.
— О господи! Леонард? Извини! Я подумала, это отец. Он уже по поводу планов на день выпуска агонизирует.
— Я тут тоже слегка агонизировал.
— По поводу чего?
— По поводу того, чтобы тебе позвонить.
Это ей понравилось. Мадлен провела пальцем по нижней губе. Потом сказала:
— Ты уже успокоился или хочешь попозже перезвонить?
— Сейчас я сижу, все хорошо, спасибо, что поинтересовалась.
Мадлен подождала продолжения. Его не последовало.
— Ты просто так звонишь? — спросила она.
— Помнишь тот фильм Феллини? Я подумал, может, ты сможешь, если не очень, это самое, я понимаю, некрасиво так поздно звонить, но я в лабе сидел.
Голос у Леонарда был действительно немного нервный. Это ей совсем не понравилось. Нервные парни были не во вкусе Мадлен. Если парень нервный, значит, у него есть причина нервничать. До этого момента Леонард казался скорее персонажем страдающим, чем нервным. Страдающий — это лучше.
— По-моему, ты не закончил фразу, — сказала она.
— А что я забыл?
— Может, вот так: «Не хочешь ли со мной сходить?»
— Буду очень рад, — ответил Леонард.
Мадлен нахмурилась в трубку. У нее было ощущение, что Леонард этот разговор подстроил, как шахматист, который видит на восемь ходов вперед. Она уже собиралась выразить неудовольствие, как вдруг Леонард сказал:
— Извини. Не смешно получилось. — Он прочистил горло, словно комик. — Слушай, не хочешь сходить со мной в кино?
Она ответила не сразу. Небольшое наказание он заслужил. Поэтому она помучила его — еще три секунды.
— Да, я люблю кино.
Вот оно, тут как тут, это слово. Интересно, заметил ли Леонард, подумала она. Интересно, что это значит — то, что сама она это заметила? Слово как слово, в конце концов. Так часто говорят.
На следующий день, в субботу, капризная погода снова ухудшилась, похолодало. Идя к ресторану, где они договорились встретиться, Мадлен мерзла в своей коричневой замшевой куртке. Потом они отправились в «Вагонетку» и нашли продавленный диван, стоявший среди других разномастных диванов и кресел, которыми был обставлен этот арт-хаусный кинотеатр.
Следить за развитием сюжета ей было нелегко. Реплики в повествовании были не такие четкие, как в голливудском кино, в фильме присутствовало нечто от сновидения; несмотря на свою насыщенность, он состоял из разрозненных отрывков. Зрители, будучи университетской публикой, со знающим видом смеялись над пикантными моментами, какие бывают только в европейской культуре: когда женщина с огромными сиськами засунула свою огромную сиську в рот юному герою или когда старик на дереве закричал: «Хочу женщину!» Тема у Феллини была на первый взгляд та же, что у Ролана Барта, — любовь, но здесь, в итальянском варианте, все упиралось в тело, в отличие от французского, где все упиралось в разум. Интересно, подумала она, знал ли Леонард, о чем «Амаркорд». Интересно, подумала она, не рассчитывал ли он таким образом создать у нее настроение. Настроение у нее, между прочим, было подходящее, но не из-за фильма. Кино было снято красиво, но вызывало замешательство, напоминало ей о собственной наивности и провинциальности. Оно казалось и слишком фривольным, и слишком мужским.
Когда фильм кончился, они вышли на Саут-мейн. Они не договаривались о том, куда пойти. Мадлен приятно было осознавать, что Леонард хоть и высокий, но не такой уж высокий. Надень она каблуки, ее макушка была бы выше его плеч, почти на уровне подбородка.
— Ну как оно тебе? — спросил он.
— По крайней мере, теперь я знаю, что такое феллиниевский.
Очертания центра были справа, за рекой, шпиль здания, попавшего в комиксы о Супермене, виднелся на фоне неестественно розового городского неба. На улицах было пустынно, если не считать людей, вышедших из кино.
— Моя цель в жизни — стать прилагательным, — сказал Леонард. — Чтобы все ходили и говорили: «Какая бэнкхедианская вещь». Или: «На мой вкус, какой-то слишком бэнкхедианский».
— «Бэнкхедианский» — в этом что-то есть, — сказала Мадлен.
— Это лучше, чем «бэнкхедов».
— Или «бэнкхедовский».
— Вообще «-овский» всегда звучит ужасно. «Дантов» или «гомерический» — это я понимаю. Но «джойсовский», «шекспировский», «фолкнеровский»? Кто там еще на «-овский»?
— «Томас-манновский»?
— «Кафкианский», — сказал Леонард. — «Пинчонианский»! Видишь, Пинчон уже стал прилагательным. Гэддис. Как это будет? «Гэддисианский»? «Гэддисский»?
— С Гэддисом как-то не звучит, — сказала Мадлен.
— Да, не поперло Гэддису. Он тебе нравится?
— Я немного прочла из «Признаний», — ответила Мадлен.
Они свернули на Планет-стрит, зашагали вверх по склону.
— С Беллоу тоже трудно, — продолжал Леонард. — Как ни старайся. А вот «набоковский» — другое дело, хоть и на «-овский». И «чеховский» тоже. У русских все схвачено. «Толстовский»! Этому парню можно было и не превращаться в прилагательное.
— Про «толстовство» не забывай.
— Господи! Существительное! О том, чтобы стать существительным, я и не мечтаю.
— А что будет означать «бэнкхедианский»?
Леонард секунду подумал.
— От Леонард Бэнкхед (род. в 1959, США). Отличающийся чрезмерным самоанализом или беспокойством. Мрачный, депрессивный. См. Прибабахнутый.
Мадлен смеялась. Леонард остановился и, серьезно глядя на нее, взял ее за руку.
— Мы идем ко мне, — сказал он.
— Что?
— Мы все это время идем в мою сторону. Я веду тебя к себе. Такая уж у меня привычка. Стыдно, конечно. Стыдно. Зря я так поступаю. Особенно с тобой. Вот и решил тебе сказать.
— Я так и думала, что мы к тебе идем.
— Серьезно?
— Я собиралась тебя на этом поймать. Когда мы подойдем поближе.
