— Не угодно ли пояснить? — сказал Зипперштейн.
— Я вот что хочу сказать: во-первых, разумные доводы — это просто дискурс, не лучше и не хуже любого другого, так ведь? Часто в них вкладывают такой смысл, как будто это абсолютная истина, но дело в том, что это — западный дискурс, и отношение к нему особое. Деррида говорит: надо пользоваться разумом, поскольку ничего другого, видите ли, нет. Но в то же время надо не забывать о том, что язык по самой своей природе неразумен. Необходимо, чтобы разум помог тебе выбраться из разумности. — Он подтянул рукав футболки и почесал костлявое плечо. — А Каллер, наоборот, по-прежнему работает в старом режиме. Моно вместо стерео. Так что в этом смысле, да, книга меня немного разочаровала.
Последовало молчание. Затянулось.
— Не знаю, — сказала Мадлен, взглядом ища поддержки у Леонарда. — Может, дело во мне самой, но разве не приятно хоть раз прочесть логически аргументированный текст? Каллер все, что говорят Эко с Деррида, сводит воедино в удобоваримой форме.
Терстон медленно повернул голову, взглянул на нее через семинарский стол.
— Я не говорю, что книга плохая, — сказал он. — Нормальная книга. Но работу Каллера нельзя ставить на один уровень с трудами Деррида. Каждому великому нужен кто-то, кто будет пояснять его мысли. Вот такую роль Каллер и выполняет в отношении Деррида.
Мадлен отмахнулась от него:
— Я гораздо лучше понимаю, что такое деконструкция, когда читаю Каллера, чем когда читаю Деррида.
Терстон изо всех сил постарался рассмотреть ее точку зрения со всех сторон.
— Простота свойственна природе упрощений, — сказал он.
Вскоре после этого занятие закончилось; Мадлен по-прежнему была вне себя. Выходя из Сэйлс-холла, она увидела Леонарда, стоящего на лестнице с банкой кока-колы в руке. Она подошла к нему вплотную и сказала:
— Спасибо за поддержку.
— Не понял?
— Я думала, ты на моей стороне. Почему ты ничего не сказал на семинаре?
— Первый закон термодинамики, — ответил Леонард. — Закон сохранения энергии.
— Ты со мной не согласен?
— И да и нет, — ответил Леонард.
— Тебе не понравился Каллер?
— Каллер хороший. Но Деррида — тяжеловес. Нельзя его просто так взять и списать.
Мадлен раздирали сомнения, но злилась она не на Деррида.
— Терстон постоянно твердит, что он прямо-таки боготворит язык, — казалось бы, раз так, мог бы поменьше увлекаться забитыми терминами. Так нет же, все повторяет, как попугай. Сегодня слово «фаллос» три раза употребил.
Леонард улыбнулся:
— Думает, скажешь так, он у тебя как бы и появится.
— Он меня из себя выводит.
— Хочешь, пойдем кофе попьем?
— И еще «фашист» — тоже его любимое словечко. Знаешь, на Тэйер-стрит химчистка? Он даже их фашистами называл.
— Наверное, они ему перекрахмалили что-то.
— Да, — сказала Мадлен.
— Что — да?
— Ты меня только что на кофе пригласил.
— Правда? А, да, пригласил. О’кей. Пошли пить кофе.
В Синий зал Леонарду идти не хотелось. Он сказал, что не любит, когда вокруг студенты. Они прошли под Уэйленд-арч и направились по Хоуп-стрит в сторону Фокс-пойнт.
Пока они шли, Леонард то и дело сплевывал в свою банку из-под кока-колы.
— Прошу прощения, такая уж у меня мерзкая привычка.
Мадлен наморщила нос:
— Ты и дальше так собираешься продолжать?
— Нет, — ответил Леонард. — Сам не знаю, зачем я так делаю. Просто осталось с тех времен, когда занимался родео.
Когда они подошли к следующей урне, он швырнул туда банку и выплюнул комок табака.
Через несколько кварталов аккуратненькие клумбы с тюльпанами и нарциссами, разбитые в кампусе, сменились улицами без деревьев, по обе стороны которых стояли дома рабочих, раскрашенные в веселенькие цвета. Они миновали португальскую булочную и португальскую рыбную лавку, где продавались сардины и каракатицы. Здесь у детей не было дворов, в которых можно было бы играть, но они, с виду вполне довольные, раскатывали взад-вперед по голым тротуарам. Ближе к шоссе стояли несколько складов, а на углу Уикенден — местная столовая.
Леонарду захотелось сесть за стойкой.
— Мне надо быть поближе к пирогам, — сказал он. — Надо видеть, который из них со мной разговаривает.
Пока Мадлен усаживалась на стул рядом с ним, Леонард неотрывно смотрел на витрину с десертами.
— Помнишь, как раньше с яблочным пирогом ломтик сыра подавали? — спросил он.
— Смутно.
— Теперь так, похоже, не делают. Мы с тобой, наверное, единственные люди здесь, которые это помнят.
— Вообще-то я не помню, — сказала Мадлен.
— Не помнишь? Ты что, никогда не пробовала кусок висконсинского чеддера с яблочным пирогом? Жалость какая.
— Может, если попросишь, они положат тебе ломтик на пирог.
— Я не говорил, что мне это нравилось. Просто оплакиваю кончину традиции.
Беседа прервалась. Внезапно Мадлен, к ее удивлению, охватила паника. Молчание словно вменялось ей в вину. В то же время из-за собственной тревоги, вызванной этим молчанием, говорить становилось все труднее.
Хотя так нервничать было неприятно, в каком-то смысле приятно все-таки было. Мадлен давно уже не чувствовала ничего подобного в обществе парня.
Официантка стояла у дальнего конца прилавка, беседуя с другим посетителем.
— Так зачем ты записался на занятия к Зипперштейну? — спросила она.
— Из философского интереса. Буквально. Философия сейчас — сплошная теория языка. Сплошная лингвистика. Вот я и подумал, надо попробовать.
— Ты ведь еще и биологию изучаешь?
— На самом деле это основное. Философия — так, побочные дела.
Мадлен сообразила, что никогда не встречалась со студентом, занимающимся естественными науками.
— Ты хочешь быть врачом?
— В данный момент я хочу привлечь внимание официантки.
Леонард несколько раз помахал рукой, но безуспешно. Внезапно он сказал:
— Жарко тут?
Не дожидаясь ответа, он залез в карман джинсов, вытащил голубую бандану, повязал на голове, сделав узел на затылке, и поправил несколькими едва заметными, точными движениями, пока не остался доволен. Мадлен наблюдала за этим с легким чувством разочарования. Банданы у нее ассоциировались с игрой в футбэг, с группой Grateful Dead и с ростками алфальфы, а все эти вещи ей были ни к чему. И все-таки на нее произвели впечатление уже сами размеры Леонарда, сидевшего на стуле рядом. Такой большой, но при этом с мягким — можно сказать, нежным — голосом; от этого у Мадлен возникало странное чувство, словно все происходит в сказке, а она — принцесса, сидящая рядом с добрым великаном.
