Учитывая внешность обоих, их неизменно выбирали на роль главных романтических героев в отрывках из пьес, которые ставила группа. Мадлен играла Розалинду в паре с деревянным Орландо Дебни, а также Магги в паре с его бракованным Бриком в «Кошке на раскаленной крыше». Первую репетицию они устроили в студенческом клубе, членом которого был Дебни. Не успела Мадлен войти в двери, как ее неприязнь к заведениям вроде «Сигма-хи» усилилась. Было воскресенье, часов десять утра. Вокруг все еще виднелись остатки вчерашнего «Гавайского вечера»: цветочная гирлянда, свисающая с рогов лосиной головы на стене, пластиковая юбка «из травы», брошенная на залитый пивом пол и затоптанная, — поддайся Мадлен на обалденную внешность Дебни Карлайла, ей, наверное, довелось бы в лучшем случае смотреть, как какая-нибудь пьяная шлюха в этой юбке крутит обручи под ржание членов клуба, а в худшем (ведь от коктейлей «маи-таи» сходишь с ума) — самой нарядиться в нее в комнате Дебни ради того лишь, чтобы доставить ему удовольствие. На низкой кушетке двое членов «Сигма-хи» смотрели телевизор. При появлении Мадлен они зашевелились, вынырнули из мрака, словно карпы с открытыми ртами. Она поспешила к задней лестнице, думая о том, о чем всегда думала в связи с клубами и их завсегдатаями: что их притягательность берет начало от примитивной необходимости в защите (в голову приходили неандертальские племена, объединявшиеся против других неандертальских племен); что издевательства, которым подвергают новичков (раздевают догола, завязывают глаза и бросают в холле отеля «Билтмор», примотав к гениталиям деньги на автобус), воплощают в себе тот самый страх перед изнасилованием и кастрацией, защиту от которого обещает членство в клубе; что любой парень, мечтающий вступить в клуб, страдает от неуверенности в себе, отравляющей его отношения с женщинами; что у парней-гомофобов, жизнь которых вращается вокруг гомоэротической связи, имеются серьезные проблемы; что величественные особняки, на содержание которых уходят взносы многих поколений членов, на деле представляют собой места для изнасилования под предлогом свидания и для невоздержанного пьянства; что в студенческих клубах всегда плохо пахнет; что принимать душ в таком месте ни за что не станешь; что только у девчонок-первокурсниц хватает глупости ходить на вечеринки в клубы; что Келли Троб спала с парнем из «Сигма-дельты», который все повторял: «Вот он есть, а вот его нет, вот он есть, а вот его нет»; что с ней, Мадлен, такое ни за что не произойдет, никогда.
Чего она не ожидала от клубов, так это увидеть молчаливого, с золотистыми волосами типа, вроде Дебни, заучивавшего роль, сидя на складном стуле, в штанах, как у брейк-дансера, и босиком. Оглядываясь назад на их роман, Мадлен делала вывод, что выбора у нее не было. Они с Дебни были созданы друг для дружки, как пара на королевской свадьбе. Он был принцем Чарлзом, она — принцессой Ди. Она понимала, что актер из него никакой. Художественный порыв у Дебни был, как у третьего тайт-энда во время футбольного матча. В жизни Дебни мало двигался и мало говорил. На сцене он вообще не двигался, но говорить ему приходилось много. Лучшие драматические моменты у него наступали, когда он силился вспомнить роль, — тогда напряжение на его лице напоминало чувства, которые он пытался изобразить.
Играя в паре с Дебни, Мадлен делалась еще более скованной и нервной, чем обычно. Ей хотелось играть в сценах с талантливыми ребятами из студии. Она предлагала поставить интересные отрывки из «Вьетнамизации Нью-Джерси» и «Сексуальных извращений в Чикаго» Мамета, но никто не соглашался. Никому не хотелось понижать свой средний уровень, играя с ней.
Дебни по этому поводу не переживал.
— Придурки они все в этой студии, — говорил он. — Никогда не попадут в печать, тем более в кино.
На ее вкус для парня он был слишком лаконичен. Остроумием он мог сравниться с каменным манекеном. Однако физическое совершенство Дебни заставляло ее выбросить из головы всю эту прозу жизни. До сих пор все ее романы были с людьми менее привлекательными, чем она сама. От этого ей было немного не по себе. Но она в состоянии была справиться с таким положением. В три часа ночи, когда спящий Дебни лежал рядом с ней, Мадлен ловила себя на том, что составляет опись, включая туда каждое брюшное сплетение, каждый комок твердых мышц. Ей нравилось прикладывать циркуль к талии Дебни, чтобы измерить толщину жировой ткани. Для модели, которая рекламирует нижнее белье, главное — абдоминальные мышцы, говорил Дебни, а для абдоминальных мышц главное — приседания и диета. Удовольствие, которое Мадлен доставляло смотреть на Дебни, напоминало удовольствие, которое ей в детстве доставляло смотреть на поджарых охотничьих собак. В глубине этого удовольствия, словно угли, поддерживающие огонь, лежала острая необходимость обвиться вокруг Дебни, набраться от него силы и красоты. Все это было весьма примитивно, какое-то первобытное состояние, и ощущение создавалось замечательное. Проблема состояла в том, что она не могла позволить себе наслаждаться присутствием Дебни или хоть немножко использовать его для собственного удовлетворения — ей обязательно надо было вести себя по-девичьи, и все тут, надо было убеждать себя, что она в него влюблена. Мадлен явно требовались чувства. Идею бездумного, чрезвычайно приятного секса она не одобряла.
Поэтому она начала говорить себе, что Дебни играет в «сдержанном», «экономном» стиле. Она ценила то, что Дебни «уверен в себе», что ему «не нужно ничего доказывать» или «выпендриваться». Вместо того чтобы переживать по поводу того, как с ним скучно, Мадлен решила, что он добрый. Вместо того чтобы думать, как он плохо начитан, она называла его интуитивно понимающим. Она преувеличивала умственные способности Дебни, чтобы не чувствовать себя чересчур легкомысленной из-за телесного влечения к нему. Поэтому она помогала Дебни писать — да что там, писала за него — задания по английскому и антропологии, а когда он получал пятерки, видела в этом подтверждение его интеллекта. Она провожала его на пробы моделей в Нью-Йорк, целуя и желая удачи, а потом выслушивала, как он горько жалуется на «пидоров», которые не взяли его на работу. Оказывается, Дебни был не такой уж красавец. Среди настоящих красавцев он был ничего себе, и только. Он даже улыбаться как следует не умел.
В конце семестра студенты-актеры встречались с профессором поодиночке, чтобы выслушать критические замечания. Черчилль приветствовал Мадлен волчьей ухмылкой, показав желтые зубы, а после откинулся на стуле, основательный, с двойным подбородком.
— Мне понравилось заниматься с вами, Мадлен, — сказала он. — Но актриса из вас никудышная.
Пристыженная Мадлен все-таки нашла в себе силы засмеяться:
— Ничего, выкладывайте все как есть.
— У вас прекрасное чувство языка, особенно шекспировского. Но голос у вас тонкий, а вид на сцене обеспокоенный. С вашего лба не сходит морщинка. С голосовыми связками вам бы очень помог специалист-фонопед. Но меня беспокоит ваше беспокойство. Она даже сейчас у вас видна. Эта морщинка.
— Это называется думать.
— И в этом нет ничего страшного. Если играть Элинор Рузвельт. Или Голду Меир. Но такие роли попадаются не особенно часто.
Сложив пальцы домиком, Черчилль продолжал:
