— Малышка не может поехать с вами, — говорит Ханна.
Риса рефлекторно прижимает ребенка к себе и сама удивляется этому. С того самого момента, как девочка оказалась у нее, она понимала, что с ребенком на руках выжить будет тяжело, и мечтала избавиться от него.
— Все будет хорошо, — говорит Ханна. — Я поговорила с мужем. Скажем, что нам ее подкинули. С девочкой все будет в порядке.
Риса смотрит Ханне в глаза. На улице темно, но девочка уверена: учительнице можно доверять. Неожиданно Коннор делает шаг вперед и встает между ними.
— Вам действительно нужен этот ребенок? — спрашивает он.
— Она хочет взять его, — говорит Риса. — Этого достаточно.
— Но он вам нужен?
— А тебе он был нужен?
Коннор не знает, что ответить на это. Риса знает, что мальчику ребенок был не нужен, но, поняв, какая жалкая участь его ждет в доме, на крыльце которого он лежал, он захотел взять его себе. Точно так же и Ханна хочет забрать девочку в момент, когда будущее ее неопределенно.
— Ладно, хорошо, — сдается Коннор, делая шаг в сторону грузовичка.
— Мы будем любить ее, как родную, — говорит Ханна.
Передав ребенка учительнице, Риса испытывает громадное облегчение, но вместе с ним приходит и ощущение пустоты. Чувство потери не такое сильное, чтобы разрыдаться, оно похоже, скорее, на фантомную боль в отсутствующих членах, которую испытывают калеки. Так бывает до операции, пока у человека не появилась вновь обретенная рука или нога.
— Береги себя, — говорит Соня, неловко обнимая девочку. — Тебе предстоит пройти долгий путь, но ты справишься, я знаю.
— А куда мы едем? — спрашивает Риса. Соня, по обыкновению, делает вид, что не слышала вопроса.
— Ребята, поторопитесь, — говорит водитель. — К утру мне нужно вернуться.
Риса прощается с Соней, кивает Ханне и идет вслед за Коннором, ожидающим ее у борта грузовика. Заметив ее исчезновение, малышка начинает плакать, но Риса не оглядывается.
Забравшись в кузов, Риса с удивлением обнаруживает, что они не одни — на нее устремляются взгляды не менее десятка пар недоверчивых и испуганных глаз. Роланд по-прежнему крупнее всех, и он немедленно начинает самоутверждаться, заставляя одного из незнакомых парней подвинуться, хотя в грузовике и без того полно места.
Кузов рефрижератора представляет собой стальную, абсолютно голую внутри коробку. Мороженого в нем нет, как нет и самого блока холодильника. Тем не менее внутри прохладно и пахнет кислым молоком. Водитель закрывает двери на замок, и в кузове воцаряется гробовая тишина. Риса больше не слышит плача ребенка, хотя знает, что малышка еще не успокоилась. Ей кажется, что она слышит голос девочки даже после того, как водитель запер дверь, но потом понимает, что это плод ее воображения.
Водитель старается держаться задворков — это ясно по тому, как раскачивается кузов. Дети прижимаются к кузову спиной, но на ухабах так трясет, что они порой подлетают в воздух, как теннисные мячи.
Риса закрывает глаза. Она сердится на себя за то, что скучает по ребенку. Девочка попала к ней, возможно, в худший момент ее жизни, была ей обузой — так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда нежеланных детей не было — можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщины, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?
Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на дежурство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы утешить и воспитать надлежащим образом.
«Нельзя изменить закон, не изменив сначала человеческую натуру», — часто повторяла одна работавшая там медсестра, присматривая за ордой плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета отваживалась на какое-нибудь крамольное замечание, в пределах слышимости оказывалась другая медсестра, лояльная к существующим порядкам. «Нельзя изменить человеческую натуру, не изменив сначала закон», — говорила она. Медсестра Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.
Риса никак не могла решить, что лучше — сотни или даже тысячи никому не нужных детей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежурство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.
Медсестра Грета была женщиной пожилой и помнила, что было до войны, но редко рассказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, а трудиться ей приходилось много, потому что одна медсестра должна была обслуживать пять десятков орущих младенцев. «В таком месте поневоле приходится расставлять приоритеты», — говорила она Рисе, намекая на то, что порой в случае какого-нибудь чрезвычайного происшествия медицинской сестре приходится выбирать, кому из многочисленных пострадавших помощь нужна больше остальных. «Любить нужно тех, кого успеваешь, — добавляла она, — а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса даже дала имена, потому что в детском отделении эта операция была автоматизирована — младенцам в случайном порядке давал имена компьютер, в котором хранилась общая база данных. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя — сокращение от сонриса", — сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. — Это значит “улыбка”. Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.
— О чем думаешь? — спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвращая к зыбкой, как сон, реальности.
— Не твое дело, — отвечает Риса.
Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.
— Ты не жалеешь о том, что оставила ребенка? — спрашивает Коннор.
— Конечно, нет, — отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.
— У Ханны ей будет хорошо, — говорит Коннор. — Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.
— Я знаю, что подставил нас, когда побежал к крыльцу, — помедлив, продолжает Коннор, — по для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?
— Только больше нас так не подставляй, ладно? — просит Риса и замолкает, не желая продолжать разговор.
Роланд, успевший перебраться в начало кузова, к окошку, через которое видно кабину грузовичка, спрашивает водителя:
