Бездействие требует гораздо больше сил, чем бурная деятельность. Не знаю, что Христа наговорила всем на курсе, но, судя по тому, с какой брезгливостью от меня отворачивались, видимо, приписала мне какие-то умопомрачительные грехи.
Все были возмущены до предела, даже Сабина однажды высказалась:
— Подумать только, ты ведь и меня хотела подцепить! Какая гадость!
Сардинка отплыла, подрагивая плавниками, а я глядела ей вслед и думала, какой смысл могла она вложить в глагол «подцепить».
Ловкость Христы в том и заключалась, чтобы держать жертвы в неведении. Ни я, ни мои родители не имели ни малейшего понятия о том, в чем же нас обвиняют, и строили самые худшие предположения.
Те, кто казнил нас презрением в университете или где-нибудь еще, не подозревали, что мы не только ни в чем не повинны, но и не знаем, что нам инкриминируется, они невольно участвовали в циничном фарсе. Смысл его состоял в том, чтобы заставить нас по-настоящему стыдиться преступлений, которых мы не совершали и о тяжести которых могли лишь гадать. Что это: воровство? изнасилование? убийство? некрофилия? И все затем, чтобы вынудить нас потребовать объяснений.
Мы держались стойко. Это было нелегко, особенно мне — ведь я нигде, кроме университета, не бывала. Надо же быть такой невезучей; единственный раз за шестнадцать лет жизни у меня появилась подруга, и это обернулось такими страшными испытаниями. А конец несчастьям, как говорило мне предчувствие, еще не настал.
Как низко может опуститься Христа? Этот вопрос не давал мне спать по ночам.
Я разделяла убеждение отца, что делать ничего не надо. Вернее, спасением могла бы стать какая-то чрезвычайная мера, но только не на уровне разговоров. Заговорить значило подать сигнал к атаке. Пока я молчала, меня было не схватить, как кусок мыла: клевета с меня соскальзывала.
Однако Антихристу наше бездействие не разоружало. Упорство ее не знало границ. Надо было срочно придумать некое экстраординарное средство. Но мне ничего не приходило в голову.
Если бы я хоть до конца понимала свою соперницу! Я же только смутно догадывалась о ее намерениях. И все еще не знала главного: зачем ей понадобилось врать. Ведь ей с ее обаянием ничего не стоило завоевать нас без всяких россказней. А она громоздила одну ложь на другую.
Может быть, она была до такой степени не уверена в себе? Думала, что не может понравиться такой, как она есть на самом деле, и сочиняла для себя другой образ, ложный от начала до конца? Ее можно было бы даже пожалеть, если бы не постоянная злонамеренность. В конце концов, я не страдаю фанатичной страстью к истине, и все мифоманские Христины бредни могли бы показаться мне забавными, будь они невинными. Ну, например, разве это не трогательно, когда она расписывала Детлефа киногероем? Врала бы себе на здоровье, но ведь ее целью было унизить, раздавить меня. Ей непременно нужно было во всем мериться силами и одерживать верх, в том-то все и дело.
Мне же отношения, построенные на господстве и подчинении, всегда были глубоко противны. Может, потому у меня и не было друзей и подруг. Слишком уж я насмотрелась в лицее да и везде вокруг на то, как под благородным именем дружбы скрываются порабощение, систематическое унижение, дворцовые перевороты, пресмыкательство и даже травля.
Мне дружба представлялась чистой и высокой, такой, как союз Ореста и Пилата, Ахилла и Патрокла, Монтеня и Ла Боэси — «потому что это был он, потому что это был я»
[9]
, — на меньшее я была не согласна. Не нужно мне дружбы, в которой есть хоть намек на соперничество, подлость, зависть, хоть самое маленькое пятнышко.
С чего я вообразила, что такое чувство — «потому что это она, потому что это я» — могло связать нас с Христой? Что во мне предрасполагало к тому, чтобы она завладела моей душой как покоренной страной? Мне было стыдно за то, как легко она меня заморочила.
Но к стыду примешивался оттенок гордости. Да, меня обманули, но только потому, что на какое-то, пусть краткое, время я полюбила. Мое дело любовь, а не ненависть, — говорит Антигона у Софокла. Лучше не скажешь.
Клеветническая кампания Христы разворачивалась вовсю, от меня все отвернулись. Меня иной раз разбирал смех при мысли о том, в каких жутких красках она, должно быть, описала чудовищные нравы семьи — нет, секты! — Дрот.
Нежданно-негаданно я превратилась в важную персону. Стоило мне появиться, как на меня устремлялись все взоры — на меня, неприметную песчинку с соцфака.
— А ну исчезни, ты, извращенка! — крикнул мне как-то раз один парень с нашего курса.
Но «извращенка» не исчезала. Бедным студентам приходилось терпеть ее мерзостное соседство. Изредка во мне просыпалось чувство юмора, я по-людоедски вращала глазами, что всегда производило должный эффект. Но чаще такая обстановка меня страшно угнетала.
Зато — поистине нет худа без добра! — я снова стала хозяйкой в своей комнате и могла наслаждаться чтением. Столько, сколько тогда, я, кажется, в жизни своей не читала, буквально проглатывала книги одну задругой. Отчасти чтобы наверстать упущенное, отчасти чтобы пережить трудное время. Напрасно думают, что чтение — это бегство от жизни, наоборот, это встреча с квинтэссенцией реальности, и, как ни странно, концентрат оказывается не так страшен, как жиденький раствор будней.
Я каждый день хлебала горькую микстуру, и тяжелее всего в этих испытаниях было то, что не получалось схватиться со злом врукопашную. Драгоценную поддержку я нашла в Бернаносе, которого как раз тогда для себя открыла: ничего случайного в том, что мы читаем, нет, это еще одно расхожее заблуждение.
В «Обмане» мне попалась такая фраза: «Посредственность — это равнодушие к добру и злу». Вот оно что!
В то утро я опаздывала и влетела в аудиторию запыхавшись. Но преподаватель еще не пришел, вместо него за кафедрой стояла Христа и о чем-то разглагольствовала.
Я поднялась на самый верх, села на свое обычное место. И тут заметила, что в зале повисла тишина — Христа замолкла, как только я вошла.
Все студенты смотрели на меня, и я поняла, каков был предмет ее обличений. Остаться равнодушной к такому беззастенчивому натиску я не могла.
Все произошло само собой. Я не раздумывая встала и спустилась обратно вниз. Уверенно, заранее смеясь про себя тому, что должно было произойти, я подошла к Христе.
Она довольно улыбалась и ждала, что я наконец сделаю то, чего она так долго добивалась: начну обороняться, кричать на нее, может даже ударю. И это будет ее триумфом.
Я же обхватила ладонями ее лицо и прижалась губами к ее губам. Жалкие уроки Рено, Алена, Марка, Пьера, Тьерри, Дидье, Мигеля и прочих пошли впрок, на помощь им пришло внезапное озарение инстинкта, и я блистательно исполнила самый нелепый, самый никчемный, самый бестолковый и самый прекрасный трюк из всех, какие только изобрело человечество, — смачный кинематографические поцелуй.
