Братья держали лавку в лубяном ряду, торговые бани на Балчуге и ветряную мельницу да снимали у князя Одоевского двенадцать десятин пахоты и покоса. Раньше работали сами (в крымский поход не ходили), а теперь от царя Петра не было отдыху: каждый день жди то наряда, то – в строй. Стрельцам стоять в лавках, в банях не велено. На батраков поручиться нельзя. Работать приходится женам да сестрам, словом – бабам. А мужская сила идет на царскую потеху.
– Как летом будем с уборкой, ума не приложу, – говорил Овсей. Прижал к груди каравай, царапая им по холщовой рубахе, отрезал брату и себе. Вздохнули, откусили и опять, потряхивая мясо на ложках, принялись за щи.
– С батраками стало опасно, – сказал Константин, – новый указ… Беспременно выдавать гулящих, кто без поруки живет по слободам али в харчевнях, в банях, в кирпичных сараях…
– Как же, если он работает?
– Ну и отвечай за него, наравне, как за разбойника… Ты у Цыгана брал поручную запись? Кто он таков?
– Шут его знает… Молчит…
– Не отпустить ли его от греха?..
Когда вошел Цыган и, обтирая с бороды лед, буравил глазом братьев, Овсей сказал громко:
– Да он мне и сам надоел…
Помолчали. Хлебали. Цыгана знобило от духа хлеба и щей. Кинув сосульку под порог, проговорил хрипло:
– Про меня, значит, разговор?
– А хоть бы и про тебя. – Овсей положил ложку. – Седьмой месяц жрешь хлеб, а кто ты, черт тебя знает… Много вас, безымянных, шатается меж двор…
– Это как я безымянный… Я у тебя крал? – спросил Цыган.
– Ну, я еще не знаю…
– То-то не знаешь.
– А может, лучше бы ты и крал. А почему у меня две овцы сдохли? Почему коровы невеселы, молоко вонючее, в рот нельзя взять… Почему? – Овсей подался к краю стола, застучал кулаком. – Почему наши бабы всю осень животами валялись?.. Почему? Тут порча! Черный глаз буровит…
– Будет тебе сатаниться, Овсей, – проговорил Цыган устало, – а еще умный мужик.
– Константин, слыхал, меня лает? Сатаниться?.. – Овсей вылез из-за стола, заиграл пальцами, подгибая их в кулаки. Цыгану спорить не приходилось, – братья были здоровые, поевшие. Он осторожно поднялся.
– Не по-хорошему люб, а по-любу хорош… Поломал спину на твоем хозяйстве, Овсей, – спасибо… (Поклонился.) Поминай хошь лихом, мне все одно… Заплати только зажитые деньги…
– Это какие деньги? – Овсей обернулся к брату, к бабушке, глядевшей на ссору мертвым взором. – Он на береженье казну, что ли, нам отдавал? Али я брал у него?
– Овсей, бога побойся, по полтине в месяц, – два с полтиной моих, зажитых…
Тогда Овсей подскочил к нему, закричал неистово:
– Деньги тебе! А жив уйти хочешь! Б…й сын, шиш!
Ухватив у шеи за армяк, ударил в ухо, дико вскрикнул и, не нагнись Цыган, – во второй раз – убил бы его до смерти. Константин, удерживая, взял брата за ходуном ходящие плечи, и Цыган вышел, шатаясь. Константин догнал его и в спину вытолкнул на улицу. Долго глядел Цыган единым глазом на ворота, – так бы и прожег их…
– Ну, погоди, погоди, – проговорил зловеще. Провел по щеке – кровь. Мимо шли люди, обернулись, засмеялись. Он задрал голову и побрел, топая лаптями, – куда-нибудь…
9
– Напирай, напирай, толкайся…
– Куда народ бежит?
– Глядеть: человека будут жечь…
– Казнь, что ли, какая?
– Не сам же захотел, – эка…
– Есть, которые сами сжигаются.
– Те – за веру, раскольники…
– А этот за что?
– Немец…
– Слава тебе господи, и до них, значит, добрались…
– Давно бы пора – табашников проклятых… Зажирели с нашего поту.
– Гляди, уж дымится…
Пошел и Цыган к берегу, где на кучах золы толпились слобожане. Ему давно приглянулись двое – таких же, как и он, – бездомных. Он стал держаться поближе к ним: может, что-нибудь и образуется насчет пищи. Мужички эти, видимо, были пытаные, мученые. У одного, рябого, подвязана щека тряпкой, – прикрывал клеймо каленым железом. Звали его Иуда. Другой согнут в спине почти напополам, опирался на две короткие клюки, но ходил шибко, выставляя бородку. Глаза веселые. Поверх заплатанного армяка – рогожа. Зовут Овдоким. Он очень понравился Цыгану. И Овдоким скоро заметил, что около них трется черный кривой мужик с разбитой мордой, – приподнялся на клюках и сказал ласково:
– Поживиться круг нас, голубчик, нечему, сами воруем…
Иуда, скосоротясь, сквозь зубы проговорил в сторону:
– Терся эдак же один из тайной канцелярии, – в прорубь его и спустили…
«Эге, – подумал Цыган, – это люди смелые…» И еще сильней захотелось ему быть с ними…
– Смерть меня не берет, окаянная, – сказал он, моргая заиндевелыми ресницами, – жить, значит, как-нибудь надо… Вы бы, ребята, взяли меня в артель… Сообща-то легче…
Иуда опять сквозь зубы – Овдокиму:
– Не «темный ли глаз»? А?
– Нет, нет, очевидно, – пропел Овдоким и, своротив голову, снизу вверх взглянул в глаз Цыгану…
Больше они ничего не проговорили. Внизу, на льду, притоптывали сапогами, хлопали рукавицами продрогшие стрельцы; они окружили кое-как сбитый сруб, доверху заваленный дровами. Около торчал столб для площадной казни, и белым дымом курился костер, где калилось железо. Народ прозяб, ожидая…
– Везут, везут… Напирай, толкайся!
Со стороны города показались конные драгуны. Съехали на лед. За ними в простых санях, спинами к лошади, сидели немец и какая-то девка в мужичьей шапке. Далее – верхами – боярин, стольники, дьяк. Позади – громоздкий черной кожи возок.
Стрельцы расступились, пропуская поезд. Дьяк слез с коня. Возок, подъехав, повернул боком, но никто не вышел из него… Все глядели на этот возок – изумленный шепот пошел по народу…
Из-за сруба показался Емельян Свежев в красном колпаке, с кнутом на плече. Помощники его взяли из саней девку, пинками потащили к столбу, сорвали с нее шубейку и привязали руками в обнимку за столб. Дьяк громко читал по развернутому свитку, покачивая печатями. Но голос его на трескучем морозе едва был слышен, только и разобрали, что девка – Машка Селифонтова, а немец – Кулькин, не то еще как-то… Из саней виднелись вздернутые его плечи и лысый затылок.
Лошадиное лицо Емельяна неподвижно улыбалось. Не спеша подошел к столбу. Снял кнут. И только резкий свист услышали, красный, наискось, рубец увидели на голой спине девки… Кричала она по-поросячьи. Дали ей пять ударов, и те вполсилы. Отвязали от столба, шатающуюся подвели к костру, и Емельян, выхватив из углей железо, прижал ей к щеке. Завизжала, села, забилась. Подняли, одели, положили в сани и шагом повезли куда-то по Москве-реке, в монастырь.
