Разгоревшийся огонь лизал рыбу на её прутике. Коренга хотел
сказать ей об этом, но не посмел. Если огонь так и уничтожит её ужин, он
поделится с ней своим.
– Люди моего жениха яростно защищались, – снова
заговорила Эория. – Но халисунским стрелкам подвозили всё новые колчаны, а
«белуха» с «косаткой» не могли вырваться обратно в море, потому что поперёк
входа в гавань натянули толстые цепи. Потом люди наместника забрали с «белухи»
дорогой груз, отвели оба корабля в море и там сожгли во славу своих Богов,
даровавших победу. А раненого Гвегорда завязали в мешок и бросили в воду, чтобы
смерть стала для него унижением.
Коренга попробовал представить, как это происходило. Память
упорно подсовывала ему вздувшуюся пузырём мокрую мешковину и страшный булькающий
крик из этого пузыря. И ещё руки, шарящие, пытающиеся разорвать мешок изнутри…
– Ты вспомнил сейчас, как тонул Ириллир, – зло
усмехаясь, угадала Эория. – Напрасно, не вспоминай. Гвегорд не молил о
пощаде, но откуда было знать этим незаконнорождённым, легко ли утопить морского
сегвана! Мы – дети океана, арранты в нём – гости, ну а они – так, одним глазком
заглянули. Они возвратились на берег, уверенные, что предательство Ириллира
никогда не будет открыто, но они ошибались. Гвегорд продержался достаточно
долго, чтобы его заметили с лодки любопытные рыбаки, надеявшиеся найти среди
горелых обломков какую-никакую поживу. Те люди сразу поняли, кого им повезло
подобрать, и хотели спасти моего жениха, полагая, что за это им может быть
немалая награда. Но из ран Гвегорда уже вытекла кровь, необходимая для биения
сердца, и он умер у них в лодке, лёжа под чужим парусом. Он только велел им
рассказать о себе любому сегванскому мореходу, идущему на Острова. И рыбаки
выполнили его просьбу. Два месяца спустя совсем с другой лодки увидели паруса
кунса Винитара с острова Закатных Вершин и пустились навстречу вместо того,
чтобы удирать без оглядки. Они очень боялись кунса, но нарушить волю умершего
было ещё страшней, потому что халисунцы никого и ничего не боятся так, как разгневанных
мертвецов. Винитар щедро наградил рыбаков и передал нам весть. Остальное ты
знаешь. Я надела мешок Гвегорда вместо плаща, чтобы спать в его объятиях, как
обещала, и мы с отцом дали обет не ступать на берег, покуда не выследим
Ириллира и не совершим над ним справедливость. Ты видел её. Вот и всё.
Коренга невидяще смотрел на сгоревшую рыбу.
– Вы обошлись с Ириллиром милосерднее, чем он с твоим
женихом, – сказал он Эории. – Вы ссыпали в мешок деньги, и они быстро
утянули его на дно.
– Ага, – почёсывая левый висок, безразлично
буркнула Эория.
Коренга вдруг остро почувствовал, какого усилия стоило
воительнице это внешнее безразличие. Ему мучительно захотелось немедленно
обнять девушку, согреть её теплом собственного тела и рассказать ей, что
славный Гвегорд, без сомнения, радуется и гордится, взирая на неё с сегванских
Небес. Может, Коренга вправду бы так поступил… или хоть попытался… но тут Эория
упёрлась взглядом во что-то по другую сторону костра. Потом поманила пальцем
Торона, которому Коренга отдал спинку налима:
– Поди сюда, умница.
Понятливый пёс поднялся и подошёл, помахивая хвостом, и
Коренга обратил внимание, что в густой шерсти на его шее что-то поблёскивало.
Эория запустила пальцы в серый мех и вытянула светлую цепочку, подаренную в
Галираде. Коренга увидел золотое кольцо, подвешенное на этой цепи. Как уж оно
оказалось надето на неразъёмную цепь, оставалось только гадать.
И на нём мерцала, переливалась звезда о шести каменных
лучах. Точно такая же, как на царском Справедливом Венце.
Глава 59. Дорога на Ирезей
Как объяснила Эория Коренге, «ирезей» в старину у нарлаков
значило просто «горы». Но времена изменились, изменилось и слово. Теперь так
назывался всего лишь маленький край на подступах к горной стране, там, где
зелёные холмы предгорий становились всё круче и бесплоднее, а снеговые залежи
весной стаивали всё позже.
– Этот край не получил бы особого имени, если бы не
тамошние насельники, – подталкивая тележку, рассказывала сегванка. –
Они отличаются особым рвением в здешней Огненной вере. Они даже почитают себя
несколько опричным народом, более приверженным Правде Богов, нежели остальные
нарлаки. Они так хранят свою чистоту, что лишь при государе Альпине стали
допускать к себе чужаков. Они никогда не едят рыбы, дабы не оскорбить Священный
Огонь, и ни за что не притронутся к воде, если огонь предварительно не дал ей
кипения.
Коренга честно попробовал представить себе племя, не знающее
вкуса свежей сёмги, только что выловленной и освобождённой от шкуры, племя, где
не варят окушков с маслом и уксусом, изгоняя из них кости, где не припадают
губами к целующей прохладе лесных родников… Потом спохватился:
– Откуда ты всё это знаешь, ты ведь в море жила?..
Эория только хмыкнула, налегая на поручень.
– А откуда вы, венны, в лесу своём сидя, даже про
Зелхата Мельсинского вызнали? Да не просто имя с горем пополам запомнили, а ещё
и путь его земной проследили?.. Вот и мы тоже слушаем, о чём говорят люди. И не
только о море, потому что никто не ведает наперёд, куда может закинуть его
судьба… Но ты перебил меня, венн. Ирезейцы презирают воду, зато умеют
выделывать вино, по сравнению с которым кажутся безвкусными даже саккаремское и
нардарское, и за это тоже следует благодарить крепость их веры. В рождении вина
они усматривают таинство битвы воды и огня и считают, что огонь одерживает
победу. Ирезейский край невелик, всего их вина, может, хватит на один
купеческий караван… Но те, кто его пробовал, готовы расстаться с любыми
богатствами, чтобы отведать ещё!
Услышанное заставило Коренгу про себя отчасти примириться с
дикими для лесного жителя повадками ирезейцев. Вино в его родные места попадало
издалека и нечасто, цену за него просили немалую. Да и был это, как смутно
подозревал Коренга, не особо какой изысканный, с особым тщанием выхоленный
напиток. В том же Галираде его небось подавали в самой дешёвой харчевне,
впрочем, Коренге сравнивать было не с чем. Вино ему доводилось отведать всего
раза три или четыре. Помнится, он так и не распознал, что же за диковинные ягоды
сумели впитать столько доброго полуденного солнца и сберечь его в сладком соке,
который бойко покусывал язык и направлял бег мыслей неведомыми прежде путями?..
Горкун Синица, торговый гость, долго рассказывал любознательному калеке про
огромные давильни и про особые породы дерева для каждой бочки и пробки. Коренга
выпросил у матери кадку и раздавил в ней полпуда спелой, собственноручно
собранной клюквы. Добавил по наитию разведённого мёду, сел ждать… Ничего не
получилось. В кадке так и не появилось ни единого пузыря, говорившего о
брожении. Выстоявшись несколько месяцев, содержимое кадки стало по вкусу
напоминать подслащённый уксус. Мама, конечно, нашла ему применение, но Коренга
с тех пор относился к вину с особым благоговением.
Как вообще ко всему, что оказывалось превыше его разумения и
досужести рук.
