Глава 9. Неожиданное соседство
Как ни приятно было лежать на животе, отдыхая от сидячего
положения – собираясь спать, Коренга всё-таки забрался снова в тележку. Мало ли
что может случиться! На колёсах, заменивших ему ноги, он чувствовал себя
гораздо уверенней, чем так вот – беспомощным пбползой
[24]
. Да и
теплей было там, в кожаной скорлупе, в меховом мягком гнёздышке…
Правду молвить, он был уверен, что не уснёт. Думал – так и
будет ворочаться, поминая ссору с Шанявой и изводя себя бесплодным гаданием,
чем эта ссора могла для него кончиться при меньшей удаче; либо станет
раскидывать умом о завтрашнем дне и обо всём том неизведанном, что предстояло
вскорости испытать… Однако вышло иначе. Знать, Светлые Боги, хранившие его
народ, с улыбкой взирали на приключения Коренги. Едва он свернулся в тележке,
как любил, калачиком, на левом боку, – и крепкий сон сморил его чуть не
прежде, чем он ус пел натянуть на уши полсть.
И даже сон ему послан был не какой-нибудь, а один из
любимых. Чаще всего Коренге снилось, что у него снова работали ноги и он, как
когда-то в детстве, способен был бегать, прыгать, ходить. Но эти сны являлись
скорее казнящим напоминанием, потому что обязательно наставал миг – стряслась
беда, нужно добежать, предупредить, выручить!.. – и вот тут-то ноги
неизменно подводили его, он падал на бегу и не мог встать, с ужасом понимая:
всё кончено, всё пропало… и, вздрагивая, просыпался.
Но не сегодня. Видно, Светлые Боги жалели всех своих чад, в
том числе и негодных, вроде Кокориного потомства. В этом сне Коренга летел.
Безо всякого усилия рук и тем более ног, одним напряжением воли, силой желания.
Летел над роскошными лугами и нетающим снегом какой-то горной страны, которую в
жизни своей никогда не видел и видеть не мог… Вообще-то он догадывался, откуда
могли забрести в его память эти разверзающиеся долины, плывущие внизу облака и
ледяные пики вдали, – но догадывался позже, наяву, вспоминая приснившееся,
а во сне он ничему не удивлялся, ни о чём не тревожился…
Просто летел и летел, даже не задумываясь, зачем и куда…
Его разбудило негромкое ворчание Торона, на которое он
привык просыпаться, как на тревожный сполух
[25]
: мгновенно и
полностью. К ворчанию еле слышно примешивался скулящий, жалобный человеческий
голос.
– Яви милость, добрый господин мой… Вели своему
благородному зверю убрать зубы с моей руки…
Ночи в канун дня Рождения Мира стоят не больно прозрачные,
но фонарь, горевший на корме, бросал на тележку сколько-то света, и Коренга
сумел рассмотреть говорившего. Вернее, его руку, ловко протянувшуюся к тележке
из-под чуть приподнятой лодки. Эта рука почти достигла внутреннего рундучка,
где Коренга хранил материны сухарики, когда её перехватил пёс. Впрочем, в
ладони не было оружия, угрозы спящему хозяину она не несла, покушаясь лишь на
имущество. Поэтому челюсти, способные раздробить человеческие кости в кровавый
кисель, сжались ровно настолько, чтобы схваченный воришка не мог ни вырваться,
ни доделать задуманное.
Так вот, значит, что унюхал там давеча бдительный пёс!.. Не
хлеб и подавно не колбасу. Коренга заглянул под опрокинутый борт и увидел
широко распахнутые, перепуганные глаза.
– Не выдавай меня им, добрый господин мой… Накажи как
угодно, только не выдавай…
Коренга, выдернутый несчастным крадуном из блаженного и
яркого сна, вообще-то испытывал искушение именно так с ним и поступить. У
лесного народа воровство было делом почти неслыханным. Его считали приметой
чужих людей, уроженцев беззаконных земель. А уж домашний подорожник у человека
стащить… Да притом у калеки! Это же до какой крайности должен был дойти
человек?..
«Знаю стыд, пока сам сыт», – говорили дома у Коренги.
Торон между тем продолжал тихо, но вполне устрашающе
ворчать, поглядывая на хозяина. Дескать, что делать-то будем с этим
несчастьем?..
Человек под лодкой поглядел молодому венну в глаза, что-то
прочёл в них… зажмурился и заплакал.
– Отрыщь
[26]
, – шёпотом приказал
псу Коренга.
Челюсти разжались, рука мгновенно исчезла под лодкой, и та
без малейшего шума опустилась на место. Коренга хмыкнул, покачал головой и
снова свернулся калачиком – досыпать. На сей раз он вправду долго крутился,
прежде чем задремать. И ничего хорошего больше в эту ночь ему не приснилось.
Остаток ночи Коренга так и дремал вполглаза. Стоило заснуть
чуть покрепче, как подступал тревожащий морок, в котором он без конца куда-то
опаздывал, что-то безнадёжно упускал. Наверное, так отзывался подспудный страх
перед плаванием, помноженный – после разговора с Буркуном – на опаску, что
хитрый аррант, получив денежки, вполне мог отчалить и без него. Наконец,
попросту устав то и дело в ужасе просыпаться, Коренга сел в тележке, протирая
глаза.
Стояла несусветная рань. Стылый ветер, скорее оттепельный,
чем по-настоящему весенний, гудел в снастях, трогал шерсть свернувшегося
калачиком Торона. Ветер казался чёрным, и о том, какова была вода, поделившаяся
с воздухом этакой стынью, не хотелось даже и думать. Зато внятно думалось о
Сироте и о том, как в подобную ночь он мчится над миром, рассекая чёрно-седыми
крыльями ночной мрак, и кричит, кричит от горя и неизбывной тоски…
На торговой площади и причалах не было видно ни человека. Да
и на кораблях, сколько мог видеть Коренга, не происходило никакого движения.
Ещё бы!.. Кто разумный высунется на холод, если может продолжать спать в
блаженном тепле?.. Только рыбачьи лодьи одна за другой выходили из гавани,
чтобы поспеть вернуться к появлению народа в рыбных рядах. Небось они и Буркуну
привезут должное количество толстых, красивых рыбин, из которых шустрая Медва с
приспешниками
[27]
, уж верно, опять наготовят всяческой
вкусноты…
Отец и дочь уже казались Коренге не вполне чужими людьми, он
даже посетовал про себя, что не спросил Медву, умеет ли она разваривать рыбную
мелочь (а какой улов обходится без мелочи?) с луком, маслом и уксусом, отчего в
рыбёшках исчезают мелкие косточки. Так делала мать самого Коренги,
приготовлявшая из распоследних окушков, выловленных детьми, удивительно вкусную
кашицу для намазывания на хлеб.
«Буду возвращаться, – положил он себе, –
обязательно ей расскажу!»
Потом Коренга вспомнил про своего вороватого соседа. И
невольно содрогнулся, представив, как тот ночевал под лодкой на палубе. Было у
него там хоть какое-то одеяло? Или меховой плащ?.. Заколйл
[28]
ведь поди. Рукав на схваченной Тороном руке, помнится, показался Коренге
достаточно ветхим… «Я что, сам должен был в холоде спать, зато с ним полстью
поделиться? – пресёк он ворохнувшуюся было совесть. – А может, ещё и
сухарями досыта накормить? Это за какое такое добро, интересно бы знать? За то,
что горло мне ночью не перерезал?.. Да небось и нету уже его там, сбежал с
перепугу!» Когда человек принимается вот так спорить с собою самим, это значит,
что в глубине души он всё же недоволен содеянным, и в итоге обычно оказывается,
что совесть была-таки права. Коренга сидел нахохлившись и думал о том, как всё
будет, когда корабль двинется в море. Буркун чего-то ради советовал ему
привязать тележку, да покрепче: за островами, сказал он, будет качать.
