– Какой, к черту, юрист? Вы что, алкоголичка? Асоциальный элемент? Истязаете ребенка?
– Нет, но дело вовсе не в этом. Я не работаю, поэтому у меня нет собственных средств. Нас обеспечивает Олег. А при разводе ребенка отдают тому родителю, который может себе позволить содержать его.
– А об этом кто вам поведал? Тоже юрист?
– Да, и юрист. Послушайте, Сергей… Я знаю, вы хотите помочь. Но у вас не получится. Я работала совсем недолго, меньше года, и сейчас меня с моим образованием никто не возьмет.
– Какое у вас образование? – перебил он, про себя послав бронебойное проклятие в адрес того бездаря-юриста, с которым ей не повезло столкнуться.
– Экономическое, совсем непрестижное. Я родила и несколько лет занималась Федей, а потом не смогла устроиться на работу.
– А вы пробовали?
– Пробовала, конечно! Олег нашел для меня вакансию в фирме своего знакомого… Я так радовалась, когда начала работать! Мне казалось, у меня все получается! А через месяц меня уволили, сказав, что я не справляюсь со своими обязанностями.
– В чем они состояли?
– Обычная секретарская деятельность, ничего сложного! Мне так казалось… Но выяснилось, что я ошибаюсь. И с тех пор Олег… Он понял, что мне некуда деться.
– И шантажирует вас сыном, – подытожил Бабкин.
– Нет, не шантажирует, что вы! Но он дал мне понять, что в случае развода Федя останется с ним. Я пыталась поговорить с мамой, но она и слышать не хочет о разводе. Если мы разведемся, для нее я всегда буду виноватой. Она первая поддержит Олега в том, чтобы Федька достался ему. А я не смогу. Не смогу без него. У меня никого нет, кроме Федьки. Я знаю, я сама виновата, что так вышло… – Она быстро провела тыльной стороной кисти по одной щеке, стерла слезы с другой. – Простите, пожалуйста… Я…
Она все-таки заплакала – беззвучно, отворачиваясь и стараясь не всхлипывать.
Бабкин наклонился к ней, взял руками за плечи и осторожно встряхнул. Лиля вскрикнула от неожиданности. Очень темные и очень злые глаза оказались напротив ее лица, и она уставилась в них, быстро-быстро смаргивая слезы.
– Прекратите извиняться, – процедил Сергей сквозь зубы. – Вы, несчастная бестолковая женщина, перестаньте извиняться по любому поводу! Посмотрите на себя! До чего вы себя довели?! Подойдите сюда! Сядьте! Наклонитесь!
Он присел рядом, зачерпнул ладонью воды из озера и, придерживая Лилю, точно котенка, за шиворот, чтобы не свалилась, умыл ей лицо.
Лиля из бледной и заплаканной тотчас стала красной и распухшей. Вода показалась ей ледяной, а ладонь – шершавой, как наждак.
– Умойтесь сами! – приказал Бабкин. – Смотреть тошно. Ну! Вот, уже лучше… Держите платок.
Лиля протрубила, отвернувшись в сторону, и сжала платок в кулаке, не зная, что с ним делать.
– Картина «Винни-пух и Пятачок в гостях у Кролика», – недовольно сказал Сергей. – Часть первая: Винни умывает Пятачка.
Лиле стало смешно. Она хорошо помнила весь мультфильм и тот отрывок, когда большой толстый Винни-Пух возит лапой по крохотному бледному рыльцу Пятачка.
– Простите, – несмело улыбаясь, сказала она. – Обычно я не такая плакса, как может показаться. Вы плохо на меня действуете…
– Все правильно, кроме первого извинения, – буркнул Бабкин. – Оно было лишним. Слушайте, у меня сейчас катастрофически не хватает времени, поэтому разговор придется отложить. Но поверьте мне на слово: ваш юрист сморозил полную чушь. Полную! Вам ясно? Все, больше никаких слез. Идите домой, завтра поговорим. Запишите мой телефон…
Лиля торопливо записала номер.
– Отлично!
Бабкин кивнул на прощание и быстро пошел по берегу. Лиля проводила его взглядом, ощущая себя как человек, которого чья-то сильная рука вдруг выдергивает вверх из бурлящей черной стремнины, и он начинает чувствовать перекатывающиеся под ногами камни на том месте, где еще секунду назад ничего не было, кроме безучастной затягивающей воды.
На этот раз Илюшин позвонил первым, как только фотографии дошли до него.
– Почему только две картины? – недовольно спросил он. – Или это все, что он нарисовал за лето?
– Все? – Бабкин хохотнул. – Ну уж нет! Их там не меньше тридцати!
– И где они?
– Макар, они все одинаковые! Точно такие же, как эти.
– Точно такие же?
– Ну да! Черная вода, белые камыши, фиолетовое небо и желтые облака. Этот Чайка пишет одну и ту же картину! Только на девяти картинах из тридцати из воды смотрит Лох-Несское чудовище. Такую я тебе тоже отправил.
– Не Лох-Несское чудовище, а человек, – задумчиво поправил Илюшин.
– Ну да, человек! И расстояние между глазами у этого человека – двадцать метров. Ты картину-то видишь?
– Вижу. Вижу копию паршивого качества.
– Ну уж извини, как получилось! Скажи спасибо, что я вообще туда попал.
– Вот уж точно, – хмыкнул Илюшин. – На любителя живописи ты похож, как я на орангутанга.
– А у вас куда больше общего, чем ты думаешь, – парировал Бабкин. – Ладно, лучше скажи: зачем этот горе-художник в черной воде нарисовал два глаза? Что он хотел этим сказать? Может, что озеро глядит на нас? Или там что-то отражается?
Макар издал неопределенный звук, который можно было расценить как согласие.
– А что со старшим Чайкой? – спросил он. – Ты узнал, отчего он умер?
– Разумеется. Там немного нетипичные обстоятельства смерти, но ничего криминального.
– А точнее?
– Пожалуй, можно сказать, что он утопился.
…Для того чтобы выяснить все о завершении жизненного пути Валентина Петровича, Бабкину снова пришлось навестить его старых знакомых, Семена Кротова с женой. Семен чувствовал себя плохо и разговор вышел коротким, но все, что нужно, Сергей разузнал.
– Валька к старости совсем сдурел, – отозвался о приятеле Кротов. – Голоса слышал, с гербарием своим общаться начал… Однажды отругал меня, что я мысли его читаю. Не лезь, говорит, мне в голову! И ушел, разобиженный… На зиму закрылся в своем доме, носа оттуда почти не высовывал, соседка ему еду приносила. А в марте, как снег немного стаял, рано утром вышел в одной пижаме и попер босиком по снегу. Быстро, говорят, шел – его из окон только и видели. В руке нес букетик засушенный, потом его на берегу бросил.
– На берегу чего?
– Да прудов наших, Гусиных. Видели, может – где пешеходная набережная?
Бабкин вспомнил то сиротливое место, где он разговаривал с Катей и Верой, и кивнул.
– Вот туда-то Валька и вышел. Букетик, значит, в снежок положил, а сам по льду почесал. Босиком. А ледок-то мартовский, он под Валькой и проломился. Кто из домов успел повыскакивать, те потом рассказали, что даже до берега добежать не успели: как ухнул учитель в полынью, так больше и не выныривал. А тело только к вечеру достали, на том самом месте, где он провалился. Течений-то в прудах нет, так что его и не унесло, Вальку-то… А все племянник евойный виноват – не свинтил бы он в Москву к жене на дармовые харчи, глядишь, Валька бы дольше в своем уме продержался.
