Именно поэтому мне нужно собрать максимум сведений о
последних днях Жекиной жизни, именно поэтому я еду сейчас в Зеленогорск.
…Ларфа встретила меня ворчанием.
Я знала ее много лет — ровно столько, сколько Жека снимала
дачу. И никогда не была с ней в дружеских отношениях: с Ларфой вообще
невозможно было находиться в каких-либо отношениях. Большинство ее сверстников
отошло в мир иной, но продолжало жить в фотографиях, которые она ежедневно
перебирала, в письмах, которые она перечитывала, начиная с постскриптумов; в
старых фильмах, которые она обожала. Отношения с давно умершими людьми занимали
ее больше всего, она по-прежнему продолжала их выстраивать, она продолжала
спорить с покойными подругами и строить глазки покойным ухажерам. Все
остальное, кроме разве что газеты “Аргументы и факты” и мемуарной литературы,
ее интересовало мало.
В Зеленогорске я прикупила торт и последние номера
“Аргументов…”, чтобы хоть чем-то задобрить старуху, и, проехав по новенькому
шоссе еще с десяток километров, оказалась на бывшей Жекиной даче. Ларфа жила
здесь круглый год. Иногда ее навещали племянники (“Сволочи, ничего им не
оставлю, ничего! Так и напишу в завещании: ни-че-го!”). Или старые подруги
(“Отпишу Ниночке свою комнату на Петроградке, отличная
комната. Так и напишу в завещании: Ниночке — комнату!”).
Но большую часть года, за исключением летних месяцев, Ларфа
жила совсем одна, среди своих снимков, писем и старых граммофонных пластинок
Изабеллы Юрьевой.
Я толкнула покосившуюся калитку и медленно прошлась по почти
незаметной, усыпанной листьями дорожке. Осень за городом не была такой
стремительной, она не хотела сдаваться без боя. На пустой веранде, в
трехлитровой банке от консервированных помидоров, стояли поздние растрепанные
хризантемы, остро пахло прелью, а на перилах висел забытый Жекой шерстяной
платок. Я даже на секунду зажмурилась: мне показалось, что Жека выйдет сейчас
из дома и тихо улыбнется мне.
Все в порядке, ты не должна распускаться, Екатерина
Мстиславовна.
Собрав в кулак остатки воли, я подошла к двери и громко постучала:
старуха была глуховата.
Вышедшая на стук Ларфа подозрительно осмотрела меня с ног до
головы и поджала губы.
— Здравствуйте, Лариса Федоровна, — сказала я и
тотчас же прикрылась мятным пряником под названием “Аргументы и факты”. —
Все молодеете! В том смысле, что выглядите просто отлично.
— Не ври, Катерина, — надменно сказала
Ларфа. — Ложь есть грех.
— Что вы, Лариса Федоровна, вам больше семидесяти не
дашь.
Старуха посмотрела на меня с затаенной обидой.
— А намедни медсестра заходила. Так сказала, что я на
шестьдесят пять выгляжу. Так-то. А ты говоришь — семьдесят.
Я прикусила язык.
— Ну, заходи, раз пришла, — снизошла наконец Ларфа
и вырвала газеты у меня из рук.
— Я еще и торт прикупила.
— Торт с собой заберешь. У меня диабет, давно пора
знать, только о себе и думаете. Одна уж додумалась, — это был явный намек
на Жеку. — До ручки.
В комнате тикали ветхозаветные ходики и так же пахло прелью.
Нет, Ларфа никогда не умрет, вдруг подумала я, она просто растворится в осенних
листьях, только и всего.
На груди у старухи болтались очки на шнурке, а на столе
лежала толстая книга с закладкой, вырезанной из коробки с овсяным печеньем.
Двойняшки обожают овсяное печенье, как я могла забыть, нужно обязательно
прикупить сегодня хотя бы килограмм.
— Что читаем? — бодро спросила я. Ларфа приподняла
книгу и показала мне обложку: Генри Пикар. “Застольные разговоры Гитлера”.
— Серьезная книга.
— Умный был человек, — Ларфа постучала согнутым
пальцем по обложке с портретом Гитлера. — Но… просчитался.
Про-счи-тал-ся!.. Ты садись, Катерина. В ногах правды нет.
Я присела на краешек стула и принялась терпеливо ждать, пока
Ларфа не проштудирует “Аргументы” от корки до корки. Выслушав положенную порцию
вздохов и возмущений по поводу развития политической ситуации, я приступила к
аккуратным расспросам. Действовать нужно было тактично и ненавязчиво, чтобы не
вспугнуть вздорную старуху.
— Вот такое у нас несчастье, Лариса Федоровна… Жеки
больше нет…
— Меньше нужно было с подметными кавалерами
шляться, — безжалостно отрезала Ларфа. — Говорила же ей, опомнись,
Евгения, у тебя дети. А теперь что? Детей наплодила — и в кусты. Померла,
видите ли, а государству теперь расхлебывай, ее детей на ноги ставь. Никакой
ответственности у людей. Оттого и бардак в стране.
Господи, как могла Жека жить с ней столько лет? Не из-за
пятидесяти же долларов в месяц, в самом деле. Мне захотелось наорать на
старуху, но я сдержалась.
— К вам кто-то приезжал? — спросила я.
— Приезжали… Целая свора. Бродили здесь полдня, вынюхивали,
в глаза заглядывали, все про подругу твою покойную спрашивали, Катерина.
— А вы?
— А на мне где сядешь, там и слезешь. Знаю я этот
контингент. У меня один ухажер из органов был. Писарем в НКВД работал.
Противный был человек. Помню, пошли мы в ЦПКиО, на Елагин, я все хотела на
лодке покататься. Так, думаешь, он меня прокатил? Дудки! Помер перед самой
войной, и НКВД ему не помогло. Так что у меня с этим контингентом строго. Да и
не знаю я ничего про твою подругу толком. Пыталась ее понять, да не смогла. Вот
хотя бы вас взять: тебя, Евгению да этого вашего Снегиря… Не понимаю я этого.
Не по-ни-ма-ю! Вертелся между вами, вертелся, как, прости господи, дерьмо в
проруби, да так никого и не выбрал. А вы тоже хороши — никакой женской
гордости! Я бы такого ухажера метлой бы вымела, а вы все его, дуры, привечали.
Где дети-то теперь?
— Со мной, — я старалась пропускать нравоучения
старухи мимо ушей.
— Ты, Катерина, не дури. Детей в детдом отдай, зачем
тебе такая обуза? Ты еще девка молодая, найдешь мужика, что будешь с детьми
делать? Ребята — не щенята, в кадке не утопишь. А потом, знаешь, неродное — оно
и есть неродное. Ты ему хоть в задницу дуй, все равно развернется и наплюет на
тебя. Вырастишь, выкормишь, а на старости у разбитого корыта останешься. Мне хоть
необидно. И пожила в свое удовольствие, и уколы бесплатные. На следующий год
комнату Ниночке отдам и съеду в богадельню к чертовой матери. А племянничкам —
ничего. Ни-че-го! Вот и возьми меня за рупь двадцать! Зубы на червонец
обломаешь.
— А что, к Жеке правда кто-то приезжал?
— И ты туда же! Эти мурыжили, теперь ты начинаешь.
Приезжали, приезжали. Пару-тройку раз да приезжали, да все на дорогих
автомобилях. Мы-то в роскоши не жили, зато и спали спокойно. А теперь видишь
как: сегодня в машине, а завтра в гробине…
Хорошо еще, что я оставила Лаврухин “Фольксваген”
неподалеку, а не подкатила на нем к калитке. Иначе в сознании старухи сразу бы
превратилась в кандидата на “гробину”.
