— Я не могу здесь оставаться… Неужели вы не понимаете?
Я должна уехать, черт вас возьми!
— Сожалею, — он едва скрывал досаду, и именно в
эту минуту я возненавидела чистенького голландца так, как ненавидела никого и
никогда. — Вы говорили, что разбираетесь в моторах… Если с вашей подругой
случилось что-то ужасное… Вы можете посмотреть его. Но я думаю, у вас ничего не
получится. Всего лишь сутки, Катрин…
Я присела на краешек жесткой койки и обхватила голову
руками. Жека… Наши дурацкие пьяные клятвы; ее смешные пальцы, торчащие из
босоножек во все стороны. Что значит — “убита”? Снегирь сошел с ума, и я вместе
с ним.
Херри-бой суетливо собирал софиты. Сейчас он отправится к
стене, за которой покоится последняя воля Лукаса Устрицы.
Мне наплевать, какой была его последняя воля. Сейчас я
отправлюсь к катеру и уеду отсюда… Даже если мне предстоит отправиться вплавь….
— Вы не идете со мной, Катрин? — осторожно спросил
Херри, и до меня даже не сразу дошел смысл его слов.
— Что?
— Вы не идете?
— Неужели вы не поняли, что произошло? Вы чудовище,
Херри…
Он ничего не ответил, он постарался как можно деликатнее
исчезнуть из дома; сейчас пустится вприпрыжку вверх по улице, а Жеки больше
нет. Ее убили… Господи, не схожу ли я с ума? Только вчера утром я разговаривала
с ней, и телефон отчаянно барахлил… Зачем этот проклятый голландец вызвал меня,
зачем я только поехала?..
Неожиданная ярость, неожиданная ненависть к Херри-бою
захлестнули меня: хорек, чудовище, скотина… Подчинившись этой ярости, я начала
со сладострастием крушить аскетический быт Херри-боя: швырять на пол книги,
кипы бумаг, чертовы делфтские тарелки, фотографии и — мать их! —
пластмассовые стаканчики и большую пивную кружку с ручками и карандашами.
Разгромив несколько стеллажей, я принялась за стол. На пол полетели многочисленные
записные книжки Херри-боя, вся его стряпня, посвященная Лукасу Устрице…
Зачем только я уехала. Если бы я осталась в Питере, если бы
выслушала ее, ничего страшного бы не случилось… Я пыталась плакать — но не
получалось, я так и не могла поверить.
Поверить в ее смерть — значит предать ее. Я уже предала Жеку
один раз, и больше этого не повторится.
Никогда.
Никогда, никогда…
Только спустя полчаса я пришла в себя. Комната Херри-боя
была безнадежно разрушена: горы бумаг на полу, раскрытые книги, замятые
страницы, надорванные переплеты. Я совсем помешалась, нужно немедленно убрать
все это, нужно хоть чем-то занять себя, чтобы не думать о Жеке… О том, что
произошло с Жекой…
А может, все это мне только показалось, и никакого разговора
с Лаврухой не было?..
Чтобы хоть чем-то занять себя, я принялась поднимать с пола
книги и аккуратно ставить их на полку. Сафьяновый Юст Левей, пропади ты
пропадом; дурацкая фотокарточка Херри-боя и Боба из Америки, будьте вы
прокляты; снимки, которые от нечего делать нащелкал Херри-бой, — в гробу я
вас видела!.. И битые декоративные тарелки — их не склеить, и черт с ними…
Разбирая завал у стола, я наткнулась на крошечную записную
книжку. Тисненый кожаный переплет, дамский вариант ежедневника. Скорее
машинально, чем следуя какому-то наитию, я открыла ее. На первой странице
аккуратным почерком было выведено: “RUSSIA”.
Далее следовал десяток телефонов и какие-то каракули,
которые даже при большом желании нельзя было принять за тайнопись. Я сунула
книжку в задний карман джинсов, чтобы тотчас же забыть о ней.
Жека.
Жека, вот что сейчас меня волновало. Сидя посреди комнаты и
бесцельно перекладывая книги с места на место, я думала только о ней. Если то,
что сказал мне по телефону Снегирь, — правда (боже мой, как я надеялась,
чтобы это не было правдой!)… Бедные дети, Катька-младшая и Лавруха-младший,
самые лучшие двойняшки на свете…
Шаря руками по полу, я собирала ручки и засовывала их в
пивную кружку. И не сразу заметила свернутый и небрежно засунутый между ручек
патрубок.
Сукин сын Херри, теперь все ясно. Патрубок был не чем иным,
как звеном тяги. Херри-бой просто вынул его из мотора — потому-то я и не смогла
запустить его.
Увидев патрубок, я испытала странное облегчение — чувство,
близкое к полуобморочному счастью.
Все кончено, Херри. Больше я не принадлежу ни тебе, ни
Лукасу, ни острову.
Я схватила рюкзак и, крепко держа в руке патрубок,
отправилась на причал. Подсвечивая себе зажигалкой, взятой со стола Херри, я
открыла крышку мотора и быстро водрузила патрубок на место (нужно обязательно
позвонить моему морскому волчишке по приезде, флирт на воде двухлетней давности
сегодня спас меня). Мотор завелся с полуоборота, и через несколько минут я уже
неслась прочь от Мертвого города Остреа. В лицо мне дышало море, а за спиной
по-прежнему вздыхал остров. Но теперь мне было наплевать, что именно вытащит из
прошлого Херри-бой. Я никогда не вернусь сюда, Херри, я с легкостью забуду
тебя. Нет, ты не заслуживаешь даже того, чтобы быть забытым…
Часть третья
Санкт-Петербург. Осень 1999 года
Моя Голландия уместилась в три дня.
Я почти не помнила, как добралась до побережья, как оставила
катер у причала; уютные огни кабачка “Приют девственниц” заставили больно
сжаться сердце — первый раз я видела их совсем при других обстоятельствах, я и
сама была другой. Той же ночью я автостопом уехала в Амстердам. Бельгиец,
везущий сельдь в Монс, охотно взял рыжую русскую и даже умудрился не приставать
к ней с расспросами.
"I don’t understand”, — сказала ему рыжая русская,
и этого было достатрчно, чтобы всю дорогу до Амстердама мы интернационально
молчали.
Я действительно ничего не понимала. Пока я была в Голландии,
моя такая понятная жизнь там, в Питере, рухнула и развалилась на куски. Рюкзак
стоял у ног, а Жеки больше не было…
Я улетела в Питер первым же самолетом, послав телеграмму с
номером рейса Лаврухе. Я так и не смогла до него дозвониться. Четыре часа,
остававшиеся до отлета, я бесцельно бродила по Амстердаму — и не видела его. На
Кальверстрат, недалеко от площади Мюнтплейн, я купила подарки для двойняшек и
мелкие сувениры: расписанные кломпы, несколько керамических тарелок с
мельницами и гравюру на меди. Кломпы я всучу Лаврухе, чтобы цокал ими по вечно
немытому полу своей мастерской. Тарелки отойдут Жеке, еще в академии она
проявляла подозрительную склонность к керамике, а гравюра… Господи, о чем я
думаю, какие тарелки, ведь Жека умерла…
И все же я не верила в это.
Я не верила в это даже тогда, когда самолет приземлился в
Пулкове.
* * *
Лавруха, небритый и разом осунувшийся, встречал меня в зале
прилета. Казалось невероятным, что такие изменения могли произойти с человеком
всего лишь за три дня. От него сильно пахло водкой — может быть, поэтому он
даже не поцеловал меня. Лавруха молча взял у меня рюкзак и побрел к выходу.
