— Почему? — я удивленно вскинула брови.
— Одно ваше присутствие… Ваше пренебрежительное
отношение ко всему — оно может оскорбить его.
— Успокойтесь, Херри. Это всего лишь картина. Не думаю,
что она начнет топать на меня ногами. И указывать на дверь.
— Это не просто картина. Это живое существо, оно живет
своей жизнью, оно видело гораздо больше, чем мы с вами, гораздо больше знает. И
уже одним этим заслуживает как минимум почтение.
— Я не спорю, Херри. Я постараюсь быть почтительной.
Херри-бой поднялся со ступенек и побрел вдоль улицы. Я
последовала за ним. Пятнадцатый век оказался мишурой, оберткой от конфеты,
грандиозным обманом. Херри, так преданный ему, оказался не в состоянии его
воплотить. Все очень просто, Херри-бой, живая плоть — вот чего тебе не хватает.
Если бы ты спал с женщинами регулярнее, чем ездил на побережье, если бы ты
напивался вдрызг в кабачке “Приют девственниц”, если бы ты почаще гонял на
велосипеде и пару раз свалился бы с моста — тебе было бы проще. Но ты ограничил
себя мертвыми, хотя и прекрасными, предметами, и от этого не выиграл никто…
— Эй! Херри! Подождите! — заорала я, но Херри-бой
даже не обернулся.
Я догнала его уже в самом конце улицы.
— Вы хотели увидеть настоящее, Катрин, — бросил
он. — Здесь есть настоящее. Единственный дом, который уцелел при
наводнении. Мы не трогали его, все осталось так, как было.
— Отлично. Там и хранится картина?
— Что вы! Картина требует специального помещения,
собственного температурного режима и вентиляции. Сырость ей противопоказана. А
дом, о котором я вам говорил, принадлежал Рогиру Лонгтерену, торговцу рыбой.
Лукас снимал у него верхний этаж под мастерскую. Это была его последняя
мастерская. К сожалению, она не сохранилась. Остался только первый этаж, там,
собственно, и была рыбная лавка.
…Теперь Херри-бой взял инициативу в свои руки: он первым
вошел в остов двери, украшенной порталом: так вот откуда его реставраторы
черпали вдохновение! Полустертый, изъеденный морем камень еще хранил очертания
сказочных морских чудовищ. Я могла поклясться, что некий Рогир Лонгтерен
никогда не вытаскивал их из своих сетей.
Я прошла следом. Никакой утвари, никаких стекол в узких
высоких окнах, только камень и свинцовое небо над ним — вместо крыши. Я
коснулась пальцами стены — и она тотчас же откликнулась: так откликается на
прикосновение тело человека.
Мне стало не по себе. Эти стены действительно помнили
многое. Я резко отдернула руку и обернулась к Херри-бою.
Он улыбался, довольный произведенным эффектом.
— Ну как? Это настоящее, Катрин?
— Да. Это настоящее.
— Картина здесь, рядом.
Я покинула призрак рыбной лавки Рогира Лонгте-рена с легким
сердцем. Я оказалась не готова к декорациям позднего средневековья.
Сразу же за скелетом дома я увидела еще одно здание: оно
было выстроено совсем недавно, ничего общего с остальной архитектурой острова,
самый обыкновенный куб со сферической крышей. Куб был сложен из кубов поменьше:
пористый известняк, сохраняющий почти человеческое тепло. Херри-бой открыл
дверь ключом: похоже, это были единственные двери на острове, которые
запирались.
— Только осторожно, — шепнул мне он.
— А что такое? — таким же шепотом спросила я.
— Картина устает от посторонних.
— Надо же, какая капризная!..
Мы на несколько минут задержались в крохотном гардеробе —
или в помещении, похожем на гардероб. Херри-бой заставил меня снять ботинки и
разулся сам.
— Здесь два зала, — сказал он. — Первый — то,
что удалось собрать о Лукасе ван Остреа и о его времени. Все настоящее.
Несколько рисунков, которые приписывают последователям Лукаса.
— У него были последователи?
— Да. Но никто не достиг и четверти того мастерства,
которым обладал Лукас. Говорят, что он обладал секретом изготовления особых
красок. Этот секрет с его смертью был утерян безвозвратно…
Я вспомнила краски “Всадников” — они совсем не потеряли
своей яркости Деве Марии повезло чуть меньше — пять столетий ее мотало по миру.
И все же даже она не требовала особой реставрации.
Херри провел меня в первый зал, обшитый потемневшими
дубовыми панелями и медными пластинами в простенках. На стендах под стеклом
были выставлены раскрытые рукописи, несколько офортов и рисунки.
— Подарок Утрехтского университета. Подарок
Роттердамского Университета. Книга из Мюнхенской пинакотеки, —
комментировал Херри — Все то, где хотя бы косвенно упоминается Лукас ван Остреа
и его время.
Придыхания Херри-боя не произвели на меня никакого
впечатления. Я была слишком далека и от пятнадцатого века, и от всех
последующих. Быть может, встреча с центральной частью триптиха несколько
взбодрит меня.
Самым интересным для меня экспонатом по-прежнему оставался
Херри-бой. Метаморфозы, начавшиеся еще на шоссе в Харлинген, продолжались.
Только здесь, в крохотном музейчике, он по-настоящему ожил.
Херри-бой подошел к двери, ведущей в центральный зал, и
толкнул ее.
— Входите, Катрин.
И я вошла.
Картина располагалась у противоположной стены, за толстым
защитным стеклом. По размерам она полностью совпадала со “Всадниками”, то есть
была совсем невелика. И в то же время заполняла собой все пространство. Она как
будто парила над залом, окутанным мягким, струящимся светом. Он проникал с
потолка, шел от стерильно-белых стен и такого же светлого пола. Футуристический
интерьер, в самой сердцевине которого была спрятана картина, вовсе не казался
неуместным. Наоборот, он тактично уходил на задний план, чтобы дать зрителю
сосредоточиться на последнем творении Лукаса Устрицы.
Я медленно подошла к картине.
Центральная часть, Херри-бой прав.
Все события, после появления всадников Апокалипсиса, были
изображены с хронологической точностью.
Видения Страшного суда заставили меня содрогнуться: горящие
города и тонущие корабли в пейзаже, жуткие монстры, пожирающие грешников;
ангелы смерти — и Зверь…. Тот самый зверь, число которого 666. Все семь голов
его были отталкивающи и прекрасны одновременно. Картина глухо ворочалась за
толстым стеклом, и я вдруг испытала чувство панического страха: а вдруг она
прорвет такое ненадежное стекло, и вся эта лава человеческого греха расползется
по острову и сожрет его. А потом сожрет и само море, и побережье, и крошечную
Голландию… Я рыскала глазами по полотну, надеясь найти хоть какую-то точку
опоры, хоть какое-то спасение от Зверя.
Но спасения не было.
Зверь вползал в меня, покачивая всеми своими головами, и
сквозь чешую этих голов просматривались человеческие черты: прекрасные глаза,
которые невозможно не любить; изогнутые уголки губ, неукротимые волны ресниц…
