Книги занимали половину пространства комнаты. Другая
половина целиком принадлежала фотографии и живописи. Увеличенные детали
каких-то набросков и этюдов, удачно сделанные копии деталей — каждая снабжена
подробной подписью на голландском. Херри-бой был самым педантичным из всех
искусствоведов, которых я знала. Я даже почувствовала легкий стыд, поскольку
сама находилась на другом конце спектра: жалкая папочка с материалами по
прерафаэлитам уже давно пылилась на антресолях.
Херри-бой наконец-то справился с камином и вышел за
перегородку, чтобы поставить чайник. Я продолжала блуждать глазами по комнате:
обывательский каминный уголок несколько успокоил меня — кованые щипцы,
фаянсовые тарелки из Делфта, тяжелые серебряные подсвечники, — случайная
туристочка будет довольна, когда зайдет сюда выпить воды. Но туристочку
поджидает разочарование — узкая, почти инквизиторская койка в стенной нише,
застеленная спальным мешком. Насчет девственности Херри-боя можно даже не
беспокоиться. Ни одна уважающая себя женщина не расположится на этом подобии
кровати. Как он сам на ней умещается, интересно? И где располагаются обычно его
гости — все эти студенты искусствоведческих факультетов и матерые гидротехники?
— А где живут ваши гости, Херри? — крикнула я.
— В самом городе. Это недалеко отсюда, три минуты
ходьбы. Там есть некое подобие маленькой гостиницы. Я специально готовлю ее, но
сейчас нет смысла… Вы будете жить здесь.
Я с сомнением оглядела комнату: кроме тюремных нар,
компьютерного кресла и небольшой резной скамеечки, в ней не было больше никаких
посадочных мест.
— Интересно, как вы себе это представляете, Херри?
— Я лягу здесь, за перегородкой на топчане, — он
снова появился в комнате — теперь уже с чайником в руках. — Но, думаю,
спать нам сегодня не придется.
— Если честно, я просто валюсь с ног. Сегодня был
длинный день. Очень длинный. Давайте перенесем все на завтра.
— Я хотел вам показать… Я проявил фотографии “Всадников
Апокалипсиса”, которые в Петербурге. Они, конечно, не дают полного
представления об оригинале, как вы понимаете. Но я сличил их с центральной
частью триптиха.
— И что? — мысль о том, что “Всадники” — это левая
створка триптиха, уже успела навязнуть у меня на зубах.
— Это одно произведение, Катрин… Одно целое. Я
совместил изображение левой створки и центральной части, и на заднем плане
проступило нечто.
— “Нечто” — это что?
— Линии, которые до этого казались произвольными,
складываются в определенную систему, в определенный рисунок, вы понимаете, о
чем я говорю, Катрин?
— Не совсем, — я отпила кофе из глиняной кружки и
едва не обварила себе язык: кофе оказался обжигающим. — Черт!..
— Что случилось?
— Предупреждать же надо, прежде чем кипяток совать! Так
и языка лишиться можно…
— Простите меня…
— Ничего. Я слушаю вас, Херри.
— Так вот. Линии складываются в определенную картину. Я
уже назвал это посланием Лукаса Устрицы. К сожалению, исследование не может
считаться полноценным, потому что я не обладаю оригиналом, не обладаю самой
доской. Фотография не может дать полного представления, какие-то малейшие
детали, какие-то доли микрона всегда будут упущены. Сейчас я обрабатываю данные
на компьютере, но мне нужен оригинал, Катрин. Мне нужен оригинал!
Херри-бой посмотрел на меня умоляюще. Так вот для чего ты
вызвал меня сюда: чтобы я прониклась важностью момента и постаралась раздобыть
картину, раз уж ты сам потерпел фиаско на этом поприще!..
— Вы даже представить себе не можете, как это важно для
науки. Для дальнейшего изучения Лукаса… Ведь сохранилось только четыре его
работы, хотя до нас доходят сведения о многих десятках, если не сотнях.
— Да. Он был чрезвычайно плодовит. Я читала об этом в
вашей статье, — глаза у меня слипались, и даже крепчайший кофе не мог повлиять
на общее движение организма в сторону здорового восьмичасового сна.
— Только здесь, в Мертвом городе, за год он написал
более десяти картин. Он закончил два триптиха…
— Приятно слышать. Сейчас уже никто не работает с такой
интенсивностью, — я уже почти завалилась на койку, когда Херри-бой
принялся бесцеремонно трясти меня за плечо.
— Прошу вас! Не нужно спать, Катрин! Вы должны увидеть
это сами.
— Не сейчас.
— Неужели вам неинтересно? Вы находитесь на пороге
величайшего открытия, и вам неинтересно? — он посмотрел на меня с
ненавистью.
— Господи, хоть бы вы занимались другим художником,
Херри! — в сердцах бросила я. — Не таким, мать его, таинственным…
— “Мать его” — это ваше русское оскорбление, Катрин,
если я правильно понял. — Херри-бой взвился с компьютерного стульчика, на
котором сидел, и забегал по комнате. — Как вы можете… Я искупаю вину перед
Лукасом Устрицей, я не могу заниматься ничем другим…
Даже сон мой куда-то улетучился. Я в недоумении посмотрела
на Херри.
— Вину? Какую вину?
— Видите ли, — он сразу успокоился и присел передо
мной на пол. — Мои предки родом отсюда, из этих мест. Они жили здесь, в
этом городе, когда произошло наводнение.
Я округлила рот, но так и не нашлась, что сказать:
сочувствовать трагедии, которая произошла в пятнадцатом веке, по меньшей мере
глупо.
— Спасся только один человек. И лишь потому, что
накануне уехал в Утрехт, по делам. За день до того, как Лукас Устрица должен
был выставить в церкви Святой Агаты свой триптих “Апокалипсис”. Этого человека
звали Хендрик Артенсен, и я веду свой род от него.
Хендрик Артенсен. Где-то я уже слышала это имя…
— Хендрик Артенсен, — повторила я. — Он
знаменит только тем, что спасся во время наводнения?
— Он знаменит тем, что всю свою жизнь посвятил
уничтожению картин ван Остреа. — Лицо Херри-боя стало скорбным. — Он
был одержим этим. Во время наводнения погибли его жена и еще неродившийся
ребенок. Хендрик считал, что Лукас виновен в наводнении. И во всех остальных
смертных грехах тоже.
— Семя дьявола, — задумчиво сказала я. — Этот
ваш предок думал, что картины убивают.
— Суеверие! Картина не может убить, как вы не
понимаете?
— Но он так думал, — упрямо повторила я.
— После трагедии Хендрик Артенсен отправился в Гент и
сжег мастерскую Лукаса. Погибло несколько великолепных работ. В Ренте он
женился второй раз, но после рождения ребенка — это была девочка — снова
отправился на поиски картин. Он не верил, что Лукас умер и оставил Голландию в
покое. Все это зафиксировано в хрониках, они хранятся в Роттердамском
университете. У меня есть копии хроник. Я занялся Лукасом еще до того, как
наткнулся на них. Вы понимаете, что произошло со мной, когда я узнал, что между
моим предком и Лукасом Устрицей существовали подобные отношения? Что они были
врагами… И теперь я пытаюсь восстановить… как это сказать по-русски? Chain of
centuries… Разорванную цепочку столетий. Теперь вы понимаете меня? История
цивилизации без Лукаса ван Остреа никогда не будет полной.
