— Потом море отступило. Его отогнали в семнадцатом
веке. Но часть суши так и осталась под водой. Мертвый город то возникал, то
появлялся снова, он слишком зависел от прихоти моря. Уже в этом веке его
укрепили польдером. Вы знаете, что такое польдер, Катрин?
Сейчас он прочтет лекцию о гидротехнике, в которой я не
смыслю ровным счетом ничего.
— Остров огородили дамбами, откачали воду и сбросили ее
в море. Теперь Мертвому городу Остреа ничто не угрожает.
Ничто, кроме нашествия туристов, которые вырезают свои имена
на стенах, делают торопливые записи в блокнотах, пьют пиво и ставят галочки
против достопримечательностей. После Мертвого города будет Утрехт с его
университетом и Базиликой Синт-Питерскерк, Роттердам .с его морским портом и
Гаага с ее чертовым Международным трибуналом…
— Вы когда-нибудь были женаты, Херри? — неожиданно
спросила я.
— Почему вы спрашиваете об этом? — он даже бросил
руль.
— Просто так. Я ничего о вас не знаю.
И все же это не было правдой. Я знала о Херри все: он
по-прежнему оставался крупнейшим в мире специалистом по исследованию творчества
Лукаса ван Остреа. Остальное — цвет глаз, цвет волос, любимый футбольный клуб и
размер пениса — не имело значения.
— Хотя, наверное, в отрыве от вашего художника вы не
представляете никакого интереса.
Херри-бой не обиделся. И после двухминутного молчания вдруг
сказал:
— Я был помолвлен.
— И что же? Она ушла, не выдержав конкуренции с Остреа?
— Да, — он посмотрел на меня с неожиданным
интересом. — Она не захотела жить здесь. Вы очень проницательный человек,
Катрин.
— Я ее понимаю. Женщины терпеть не могут миссионеров.
Если у них, конечно, все в порядке с головой…
…Остров возник неожиданно — он был похож на преграду на пути,
о которую мы просто споткнулись. Маленький причал освещали два тусклых фонаря.
— Не Лас-Вегас, — заметила я.
— Приходится экономить энергию.
— Что, движок от мотоцикла?
— Дизельная электростанция.
Этот чертов остров с самого начала активно не понравился мне:
когда-то здесь был город, здесь жили люди — и вот теперь музей в двадцати
минутах от берега, крохотный кусок земли в свинцовых водах Северного моря. Даже
кладбище домашних животных выглядело бы предпочтительнее.
— Надеюсь, связь с побережьем имеется? — спросила
я.
— Конечно, Катрин. Стационарный радиотелефон. Это
несколько успокоило меня.
— А корабли не натыкаются? На этот ваш музей?
— Фарватер дальше, к северо-западу. Здесь, как это вы,
русские, любите говорить, — медвежий угол. Осенью, зимой и часть весны
здесь никого не бывает. Туристический сезон начинается только в конце мая. По
хроникам именно в мае море накрыло эти земли.
— Подождите, Херри, — неожиданная догадка пронзила
меня. — Вы что здесь, один?
— В каком смысле?
— Ни сторожа, ни смотрителя?
— Ну что вы! Конечно, здесь работают люди. Один я бы не
справился. Летом — двое экскурсоводов и двое техников: они поддерживают порядок
в домах, следят за насосной станцией и дренами
[23]
.
Ну что ж, чем больше людей, тем веселее. Но не успела я
перевести дух, как Херри-бой продолжил:
— Правда, сейчас на острове никого нет. В межсезонье
почти нет экскурсий и остается один техник. Но я отпустил его на неделю. Он
уехал к себе, в Лелистад…
Лелистад, совсем не ближний свет.
— А что, нельзя было нанять техника здесь? Херри-бой
замялся.
— Это было бы предпочтительнее, но… Местное население
не жалует это место, хотя оно и кормит их. В некотором смысле. Но здесь иногда
работают студенты — историки и искусствоведы. Даже гидротехники приезжают…
— А в чем проблема?
— Видите ли… Фризы — а побережье здесь населяют в
основном потомки фризов — очень суеверный народ. Они считают остров проклятым.
— Но вас-то они любят, Херри, — я вспомнила дружеские
рукопожатия в кабачке.
— Как городского сумасшедшего. Они каждый раз думают,
что я не вернусь с острова. Они много лет ждут этого.
— А вы?
— Возвращаюсь, как видите.
Теперь мне стала ясна жалостливая улыбка блондинки с
рубенсовскими формами.
— Это… Это как-то связано с Лукасом ван Остреа,
Херри? — осторожно спросила я.
— Мне бы не хотелось говорить на эту тему, —
Херри-бой нахмурился. — Я ученый, Катрин. Я считаю все это дремучим
суеверием…
Ничего себе суеверие, особенно если учесть, что длинные руки
Устрицы дотянулись до России и уже там запросто сжали сердца трех человек…
Оставшийся за линией невидимого горизонта рыбацкий поселок показался мне самым
уютным местом на земле, Ноевым ковчегом со всеми удобствами.
Херри-бой выгрузил ящики на причал.
— Я считаю это суеверием, — снова повторил
он. — Великое всегда обрастает нелепыми легендами, потому что не может
быть объяснено. Для того чтобы постичь великое, нужно самому возвыситься над
великим. И тогда ландшафт его будет ясен — как вид долины с холма. Вы понимаете,
о чем я говорю, Катрин?
— О мании величия. Типичный случай для практикующих
психиатров.
Херри-бой взял мой рюкзак и закинул его за плечо. Потом
подхватил один из ящиков и направился в глубь причала. Мне ничего не
оставалось, как забрать второй, набитый сухими сливками, печеньем и кофе ящик и
следовать за Херри-боем.
* * *
Резиденция голландца представляла собой типичный фризский
дом — гульфхейс — и была не лишена налета декоративности. Симпатичная игрушка,
тульский пряник в голландской упаковке. Дом стоял сразу же за причалом,
поднятый на сваи.
Когда я вошла вовнутрь, Херри-бой уже возился с камином.
Огонь никак не хотел разгораться, Херри ломал спички и нервничал.
— Туристам должен нравиться ваш шалаш. Просто и со
вкусом. И в традициях архитектуры.
— Располагайтесь, Катрин. — Херри-бой обладал
счастливым качеством пропускать все мои шпильки мимо ушей. До него в этом
преуспели только Снегирь и Жека… Что же она хотела сказать мне перед отъездом?
Что-то важное, как она утверждала…
Я прошлась по комнате: вытянутая вдоль высоких перепончатых
окон полка, которая, очевидно, служила Херри-бою письменным столом. Компьютер,
кипа бумаг, огромное количество книг, раскрытых на середине, в начале и в
конце, переложенные закладками. Я мельком взглянула на титульный лист одной из
них: 1651 год. Ничего себе, Херри-бой держит целые стада раритетов.
