Тут-то они и начинались. Порнографические сны с пятницы на
субботу. Каждый раз, ложась в кровать, я боялась умереть: слишком уж реально
Быкадоров обладал мной, слишком уж реально я ему отдавалась. Иногда я пыталась
обмануть поджидавшего меня Быкадорова, отправляясь куда-нибудь в ночной клуб
или на вечеринку копеечных авангардистов. Впрочем, хватало меня часа на два, не
больше: под занавес ночи я хватала машину и отправлялась к себе. Спать и видеть
сны. Быкадоров педантично являлся в них, он ни разу не подвел меня и ни разу не
разочаровал.
Именно Лавруха сообщил мне, что Быкадоров бросил Жеку. Самым
банальным образом: он отправился в булочную в тапочках на босу ногу — и так и
не вернулся. А еще спустя полгода Жека родила двойню.
Катю и Лавруху. Имена были даны в честь нас со Снегирем.
Это было прощение. Рука, которую Жека мне протянула. И я
уцепилась за протянутую мне руку, я вновь вернула себе подругу. Я полюбила
маленькую Катьку и маленького Лавруху только потому, что на первых порах они
были совсем не похожи на Быкадорова. Такие же белобрысые и флегматичные, как и
мать.
На имя Быкадорова было наложено табу. Жека не вспоминала
его, слишком старательно не вспоминала. Лавруха учил двойняшек рисовать, я
учила их говорить, Жека же осуществляла общее руководство. Но спустя два года
они перестали быть белобрысыми и флегматичными, Быкадоров полез из них, как
лезет сорная трава. Двойняшки темнели, стремительно и вероломно меняя масть, их
глаза сузились, а крылья носа раздались.
— Мать твою, — сказала как-то раз Жека, когда мы
ложили малышей. — Чертово семя! Ты видишь, как они на него похожи?..
— Что же делать? Не выкинешь теперь.
— Не выкинешь, — согласилась Жека, подтыкая одеяло
Лаврентию. — Главное, чтобы не выросли ворами и ублюдками, как их
драгоценный папочка.
Я сильно сомневалась, что это было главным.
Как бы то ни было, с рождением Жекиных двойняшек Быкадоров
перестал влезать в мои сны, он обходил их стороной.
А потом Лаврухе-старшему пришла в голову светлая идея
организовать маленькую картинную галерею: мы арендовали небольшой полуподвал на
Шестнадцатой линии, совместными усилиями привели его в порядок и вывесили
несколько десятков работ для пробы. Пятнадцать из двадцати пяти принадлежали
самому Лавру-хе, которого шарахало из реализма в авангард и обратно. Снегирь
раскупался из рук вон, зато хорошо пошел полунищий и почти испитой Дюха Ушаков.
На Дюхе мы сделали свои первые пять тысяч долларов, купили на корню трех
выпускников академии и отправили Жеку с детьми в Турцию на отдых. Из Турции
Жека привезла лихорадку, и это стало началом черной полосы: Дюха соскочил в
арт-галереи на Невском с перспективой персональной выставки в Нью-Йорке, три
выпускника уехали в Германию, даже не сказав нам последнее прости. Картины
Снегиря пылились на стенах, на других художников не было денег, а моя карьера
владелицы галереи закончилась, не успев даже как следует начаться.
Вот тут-то и появился Быкадоров.
Я нашла его в своей квартире поздно вечером, вернувшись из
галереи. Быкадоров валялся на диване в одних шортах и пожирал грецкие орехи, с
оказией присланные матерью из Самарканда. Самым странным было то, что я даже не
удивилась его присутствию. Я не спросила его, как он проник в дом, как он
вообще узнал мой адрес и где был последние два года. Быкадоров стряхнул
скорлупки орехов на пол и улыбнулся мне голым, почти детским подбородком.
— От кошки придется избавиться, — сказал он
мне. — У меня аллергия на шерсть.
— Это кот, — спокойно сказала я, присев на кончик
стула напротив Быкадорова.
Мой сиамский кот, несчастный кастрат Пупик, тотчас же подал
голос: прежде чем улечься с грецкими орехами на диван, Быкадоров запер его в
ванной.
— Один черт, — Быкадоров обнажил неприлично белые
клыки. — Или он, или я.
— Ты, — сказала я, расстегивая пуговицы на блузке.
— Не будем торопиться, — умерил мою прыть
Быкадоров.
— Ты знаешь, что у тебя двое детей? — с ненавистью
прошептала я, но стрелы не достигли цели.
— Думаю, их гораздо больше.
— Учти, красить волосы ради тебя я не буду, —
вранье выглядело неубедительно, но Быкадоров сделал вид, что не заметил этого.
— Не надо. Мне нравятся рыжие старые девы. Но только
без котов.
— Не такая уж.я и старая. И не такая дева, как может
показаться на первый взгляд.
— Прости. Я не хотел тебя обидеть….
— Ты не можешь меня обидеть, — его тело, тело,
которое я так хорошо изучила в мастерской Лаврухи и в своих собственных снах,
сводило меня с ума. — Я отвезу кота твоей бывшей жене.
Одним махом я предала и кроткую Жеку, и кротких двойняшек,
один из которых носил мое имя; и кроткого Пупика заодно, — предала, и сама
не заметила этого.
— Завтра, — жестко сказал Быкадоров. — Нет,
послезавтра.
— Почему послезавтра? — глупо спросила я. — У
тебя же аллергия на шерсть…
— Потому что ближайшие два дня я не намерен
расставаться с тобой. Как у тебя с продуктами? После любви мне всегда хочется
жрать.
Я заверила Быкадорова, что с продуктами все в порядке, и
снова потянулась к пуговицам.
— Нет, — сказал Быкадоров и снова обнажил
клыки. — Нет. Я сделаю это сам. Иди сюда.
Секунда, отделяющая меня от тела Быкадорова, показалась мне
вечностью: я успела несколько раз умереть и несколько раз родиться прежде, чем
он заключил меня в объятья.
— Порнография ближнего боя, вот как это будет
называться, — прошептал Быкадоров, и лезвия его губ сладко полоснули меня
по мочке уха. — Я буду сражаться с тобой до тех пор, пока ты не попросишь
пощады. Ты не против?..
Как я могла быть против?
…Два дня мы провели в постели. Мы сказали друг другу не
больше сотни слов, но говорить с Быкадоровым было вовсе не обязательно. Главным
было его тело — тело святого Себастьяна. Он обратил меня в веру своего тела так
же, как сам святой Себастьян обратил в веру Марка и Маркеллина. Мы разбили
телефон и прожгли диван, мы исцарапали друг друга в кровь и сами же зализали
друг другу раны, мы едва не раздавили кота, когда Быкадорову захотелось
проделать это на полу в ванной, и едва не обварились горячим вином, когда
Быкадоров решил соорудить глинтвейн.
На третий день Быкадоров отвалился от меня, как пиявка. Он
лежал на ореховых скорлупках, опустошенный и самодовольный, куря и стряхивая
пепел мне в ладонь.
— Теперь ты можешь увезти кота, — сказал наконец
Быкадоров.
— Где ты пропадал столько лет? — спросила я,
оттягивая момент облачения во власяницу, которая лишь по недоразумению
называлась моей собственной одеждой. За два дня я отвыкла от всего, кроме
оголенной, как провода, кожи — своей и Быкадорова.
