— Добрый вечер, Катерина Мстиславовна, — галантно
поздоровался он. — Неожиданная встреча. Вам взять что-нибудь?
— Вина, — сказала я.
Через минуту Марич вернулся к столику с очередным бокалом и
чашкой кофе.
— А вы что же? — хмуро спросила я. — Не пьете
при исполнении?
— Я сейчас не при исполнении, — он устроился
напротив. — Заходил к приятелю, он здесь недалеко живет, на Смоленке.
— Да ладно вам заливать. Лучше скажите правду — пасете
меня? Установили наружное наблюдение?
— Сдаюсь, — он опустил глаза и поболтал ложкой в
кофе. — Но это личная инициатива.
— У меня умер кот, — непонятно почему сказала я.
— Сочувствую. Он болел?
— Да нет. Просто умер, и все. Его звали Пупик. Пупий
Саллюстий Муциан…
— Красивое имя.
— А как ваши расследования?
— Движутся потихоньку. Говорят, вы продали очень редкую
картину? — Марич проявил удивительную осведомленность, и это лишний раз
убедило меня в том, что он появился в “Пирате” совсем не случайно.
— Говорят, — осторожно ответила я.
— И получили большие комиссионные?
— Пока не получила. А вообще — это не ваше дело.
— Как знать… Как знать, — он нанес первый, очень
осторожный удар. — И что это за картина?
— “Всадники Апокалипсиса”. Пятнадцатый век. Лукас ван
Остреа. Вряд ли вам что-нибудь скажет это имя. Оно известно узкому кругу
специалистов, — еще каких специалистов, если внести в их реестр Херри-боя.
— И за сколько же вы ее продали?
— Это коммерческая тайна. А что еще говорят?
Марич запустил руку в аквариум на подоконнике и приподнял
ящерицу за хвост. На меня он даже не смотрел.
— Редкостная гадость, — ящерица и вправду
выглядела не очень аппетитно. — И морда какая-то фальшивая.
— Приходите в другой раз. Будут гуппи и испанские
дублоны. Они здесь часто меняют экспозицию. Большие затейники.
— Да. Больших затейников у нас полно, — Марич
снова провел маневр: теперь это было обманное движение. — Еще говорят, что
это не просто картина, а створка триптиха.
— Верно, — я забарабанила пальцами по
бокалу. — Двухстороннее изображение.
Марич достал из кармана маленькую записную книжку
профессионального филера.
— “Tota pulchra es, amica mea, et macula non est in
te”, — почти по складам, не отрываясь от книжки, прочел он. — “Вся ты
прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе”. Красиво звучит, правда?
— Не могу с вами не согласиться, — в душе моей
звякнул страх, но я решила держаться до конца. Пусть Марич открывает карты
первым.
— “Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на
тебе”… — задумчиво повторил Марич и посмотрел мне прямо в глаза. Вот ты и
попалась, воришка, читала я в его бесстрастных зрачках. Будешь знать, как мародерствовать
и вести следствие по ложному пути.
— Это вы обо мне? — нагло спросила я и закинула
ногу за ногу. — Я польщена.
— Я тоже польщен. Девушка с картины похожа на вас.
— Завтра же перекрашусь под ореховое дерево…
— Не стоит. Вам идет рыжий цвет. А вот красть вам
совсем не идет. Началось!..
— Красть? Что вы имеете в виду? — ни один мускул
не дрогнул на моем лице.
— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. То досадное
недоразумение с бывшим мужем вашей подруги.
— А что? Вскрылись какие-то новые обстоятельства дела?
Судя по всему, запаса прочности Маричу не хватило, он
заиграл скулами и в упор посмотрел на меня.
— Это старые обстоятельства дела. Я говорил вам о
похищенном. В каталоге у Гольтмана была указана одна картина. Она называлась
“Рыжая в мантии”. А в последней описи коллекции эта картина отсутствует.
— Что вы говорите!.. Ее тоже украли?
— Не валяйте дурака! Вы прекрасно знаете, что “Рыжая в
мантии” и картина, проданная вами на аукционе, — одно и то же.
Больше всего мне хотелось забиться под стол и захныкать, и я
с трудом поборола в себе это сладкое детское желание. Нужно идти до конца.
— Ошибаетесь, капитан. Я не продавала картину. Я
продала створку от триптиха. Вам подтвердит это любой эксперт.
— Плевать я хотел на экспертов, — он нетерпеливо
ударил ладонью по колену. — Это одна и та же картина. И мы с вами знаем
это.
— Я ничего не знаю. Эта ваша… как ее… “Рыжая в мантии”…
Она заявлена в розыск?
Сейчас или никогда. Если Иосиф Семенович Гольтман, этот
недорезанный любитель сюжетов и символов, подвел меня, если дал показания, что
я запугивала его… Мне труба.
Но Иосиф Семенович оказался пугливой душкой, он не
подвел, — именно поэтому Марич сейчас молчал.
— Так она заявлена в розыск? — повторила я свой
невинный вопрос. Он прозвучал издевательски.
— Нет, — сдался Марич. — В розыск она не
заявлена. К сожалению.
— Почему же — к сожалению?
Марич перегнулся через стол и прошептал:
— Потому что я не могу ухватить тебя, хотя уверен, что
ты не такая овца, какой кажешься!
— А я кажусь вам овцой? — продолжала издеваться
я. — Очень жаль. Хотелось бы казаться Марией Египетской
[19]
.
— Ты кажешься мне отпетой сукой, к тому же
неразборчивой в средствах. И ты плохо кончишь, обещаю тебе.
— Я буду жаловаться на вас вышестоящему начальству,
капитан. В подразделение внутренних расследований. Оскорбляете, угрожаете,
пытаетесь навесить на меня какое-то дело… Вам что, больше всех надо, Кирилл
Алексеевич?
— Мне не нравится история с картиной, — он уже и
сам сожалел о своем внезапном порыве. Нужно помочь капитану укрепиться в этом
своем сожалении и постараться быть с ним помягче. — И я подозреваю, что вы
как-то причастны к краже у Гольтмана.
— Не причастна. Честное слово, — совершенно
искренне сказала я. — Я просто имела неосторожность знать покойного
Быкадорова. И оказалась в ненужное время в ненужном месте.
— Как у вас появилась эта чертова створка?
— О, это целая детективная история… — я со значением
посмотрела на Марича. — Пардон, капитан! Мой приятель… Вы его знаете.
Лаврентий Снегирь…
— Покойный, — губы капитана расползлись в
иронической улыбке. Он ничего и никогда не забывал.
— Каюсь. Иногда приходится прибегать к таким невинным
шуткам… Сами понимаете, время сейчас тяжелое, так что выживаем, как можем.
