— Неделю назад он сказал, что ненавидит
блондинок, — глотая мелкие слезы, заявила Жека.
— Кэт, у тебя все шансы, — не отличавшийся особым
так-том Лавруха дернул меня за рыжую прядь.
— Рыжих он тоже ненавидит… Я перекрасилась в черный, но
и брюнеток он не переносит…
— Идиотизм, — резюмировал Лавруха, и было
непонятно, к чему это относится — к самой Жеке или к ситуации, в которую она
влипла.
— А как насчет, шатенок? — из нас троих я слыла
самой практичной.
— Шатенкой была его первая женщина, и опыт оказался
неудачным….
— Н-да… Тебя надо спасать. Поехали, Евгения, —
Лавруха поднялся из-за стола. — Пора уж нам познакомиться с этой ошибкой
природы.
И мы отправились в Купчино, в родовое гнездо Жеки,
оккупированное ныне карманным тираном Быка-доровым.
…Вплоть до исхода из блинной я почти ничего не знала о
Быкадорове. Он был родом откуда-то из-под Херсона, в Питер попал вместе с
партией арбузов, погорел на краже магнитолы из автомобиля и, отсидев два года,
устроился дворником. А потом появилась Жека, и обязанности дворника
автоматически перешли к ней. Быкадоров же валялся на диване, почитывая
Шопенгауэра, Ницше и популярного сексолога Игоря Кона.
— Ты клиническая дура, — пожурил Жеку Лавруха,
когда мы выкатились из трамвая, — загубить карьеру и связаться с таким
быдлом… Хоть бы ты ее образумила, Кэт.
Я дипломатически промолчала, хотя была полностью согласна с
Лаврухой.
— Вы не знаете его… Не смейте так говорить о
нем! — стенала Жека.
Мы действительно не знали его, но это не помешало Лаврухе
дать Быкадорову в морду, как только он открыл дверь. Лицо Быкадорова радостно
просемафорило красным — удар Снегиря, сокрушающий и унизительный, пришелся по
носу, и кровь Быкадорова брызнула во все стороны. Даже Жека опешила от подобной
прыти, даже сам Лавруха не ожидал подобной легкой победы. Спокойным остался
только Быкадоров. Он с достоинством вытер кровь под носом и, сидя на полу,
кротко взглянул на нас.
— Наконец-то ты их привела, — сказал Быкадоров
Жеке. — Целый год мечтал познакомиться с твоими друзьями.
— Правда? — Лавруха нахмурился.
— Святая, — подтвердил Быкадоров и кивнул в
сторону своей гражданской жены. — Она не даст соврать. Помогите подняться.
Такие люди на дороге не валяются.
Лавруха смерил Быкадорова презрительным взглядом, но руку все-таки
протянул. Быкадоров тотчас же уцепился за нее и легко вскочил. Теперь я имела
возможность по-настоящему рассмотреть Быкадорова.
Ничего особенного.
Ничего особенного на первый взгляд — в речном омуте тоже нет
ничего особенного на первый взгляд: тишь, гладь и божья благодать. Он был чуть
повыше мешковатого Снегиря и неизмеримо тоньше. Не правильный череп, застенчиво
прикрытый шкуркой черных, лоснящихся волос; не правильный приплюснутый нос, не
правильные, хищно вывороченные ноздри; не правильные, слишком темные губы,
извивающиеся как змеи, неприлично голый детский подбородок… При определенном
освещении его даже можно было бы назвать мулатом.
— В каких джунглях ты его нашла? — спросил Лавруха
у Жеки, никогда не выезжавшей дальше Выборга.
— Кстати, насчет джунглей, — оживился
Быкадоров. — Не выпить ли нам огненной воды?..
Спустя десять минут мы уже пили водку, а спустя еще полчаса
Лавруха предложил Быкадорову позировать для очередной заказухи. И я тотчас же
пожалела, что давно не пишу сама, а моя жалкая специализация “прерафаэлиты”
[2]
не имеет к Быкадорову никакого отношения. Водка делала свое
дело, Быкадоров тоже делал свое дело: он не делал ничего. И все же я не могла
оторвать от него глаз, уж слишком экзотическим животным он оказался.
Экзотическое животное, именно так. Даже странно, что он
умеет разговаривать. И в состоянии поддерживать беседу о прерафаэлитах. Был ли
Данте Габриэл Россетти
[3]
великим живописцем — какая разница,
если я хочу коснуться тебя, Быкадоров?.. Когда мое поведение стало совсем уж
неприличным, я отправилась в ванную, вывернула кран с холодной водой и
подставила лицо под упругую струю.
Только этого не хватало! Забыть о еще незаконченной
прерафаэлитной диссертации так же, как Жека забыла об охре и аквамарине.
…Жека просочилась в дверь спустя две минуты, вытерла
полотенцем мои разгоряченные щеки и грустно улыбнулась.
— Ты тоже влипла, — проницательно сказала она.
— О чем ты? — я по-настоящему струсила.
— О Быкадорове. Тащит, да?
— Прет, — созналась я. — Прости меня.
Скрывать что-либо от Жеки бесполезно: мы знали друг друга много лет, она
подправляла мою не совсем удачную живопись — светотень не получалась у меня
никогда… И полутона. И теперь — никаких полутонов. Я хотела обладать ее мужем.
Или навсегда уйти из ее жизни.
Я ушла из ее жизни. Жека проводила меня до дверей и
поцеловала на прощание. Последнее, что я услышала, был голос Быкадорова,
доносящийся с кухни. Он спорил с Лаврухой о женском либидо.
Мы перестали видеться с Жекой, зато стали еще больше близки
с Лаврухой. Я ходила в его мастерскую на Петроградке, как на работу: раз в
неделю по пятницам. И только потому, что в углу, заставленный сухими цветами и
драпировками, пылился Быкадоров.
Тогда, за водкой, Снегирю пришла шальная мысль увековечить
Быкадорова в образе святого Себастьяна (его живописное изображение заказал
Лаврухе поляк Кшиштоф, отчисленный за профнепригодность со второго курса
академии). Кшиштоф вернулся в Польшу и удачно пристроился в одном из костелов
Щецина. Впрочем, до щецинского костела Себастьян-Быкадоров так и не доехал:
богобоязненный Кшиштоф посчитал его изображение слишком уж
сексуально-разнузданным.
Конечно же, поляк прав, тупо думала я, исподтишка наблюдая
за Себастьяном с ноздрями Быкадорова. За год я вдоль и поперек изучила его
написанное маслом тело: ни единого волоска на груди; соски, по цвету
совпадающие с темными губами, крошечный шрам на бедре, две оспинки на правом
предплечье — Снегирь воспроизвел Быкадорова с фотографической точностью.
Всепрощающий Лавруха только качал головой и подливал мне чифирь, который по
неведению именовал цейлонским чаем. Целый год я провела в его мастерской,
забитой латиноамериканскими этюдами, пан-флейтами и кувшинами, выдолбленными из
сухих тыкв. Целую стену Лаврухиной мастерской украшали баночки с намертво
притертыми пробками. Лавруха пугал меня историями, которые касались содержимого
этих банок. Он уверял меня, что в них хранятся травы из сельв и джунглей, пепел
каких-то святых и слюна каких-то богов. Слюна и пепел мало интересовали меня,
равно как и какие-то подозрительные латиносы, которые иногда всплывали в его
мастерской. Они с удовольствием позировали Лаврухе, а сам Снегирь считал их
лучшими натурщиками. Но меня интересовал только один натурщик — Быкадоров.
Насмотревшись на него до одурения, я возвращалась к себе.
