У гипотетического владельца картины Лаврентия Снегиря даже
взяли несколько интервью. Лавруха, как мог, закручивал интригу. Ни одной
фотографии “Всадников” он не дал. Картины еще никто не видел, но она уже
становилась знаменитой.
Было проведено три независимых экспертизы с привлечением
специалистов из Эрмитажа, Пушкинского музея и нью-йоркского “Метрополитена”.
Авторство Лукаса ван Остреа никто так и не смог оспорить. Перед экспертизами
произошел маленький казус: юркий агент какого-то крупного американского
коллекционера, еще не видя картины, с ходу предложил за “Всадников” восемьсот
тысяч долларов. Но Снегирь, выпивший накануне слишком много коньяку, заартачился.
— Я хочу, чтобы мои “Всадники” остались в
России, — сказал Лавруха.
Последнее интервью с Лаврухой вышло именно под этой шапкой.
И в нем Лавруха наконец-то объявил, что арт-галерея
“Валхалла”, с которой он сотрудничает, выставляет “Всадников Апокалипсиса” на
аукцион. Я узнала об этом, когда случайно купила “Искусство Санкт-Петербурга” в
ларьке возле дома. С журналом наперевес я отправилась к Лаврухе в мастерскую.
Он валялся на продавленной тахте и попивал французский коньяк.
— Восемьсот тысяч! — я швырнула журнал Лаврухе в
лицо и едва удержалась, чтобы не надавать ему тумаков. — Это же
колоссальные деньги. Ты мог хотя бы вступить в переговоры.
— Не боись, старуха, — успокоил меня
Снегирь. — Что такое восемьсот тысяч? Может, она стоит двадцать миллионов…
Или пятьдесят.
— Никто не даст тебе пятьдесят миллионов за картину,
никто, слышишь?.. Даже Ван Гог на последнем “Сотбисе”…
— Вот аукцион и покажет. У Ван Гога куча работ, а у
нашего голландского мистического мальчика только четыре сохранившихся. Поставим
первоначальную цену в девятьсот тысяч, чтобы не обидно было…
— Ты задираешь планку, Снегирь. Сразу видно, что ты
никогда не занимался рынком.
— Ты, можно подумать, большой специалист.
— Даже не очень большой специалист знает правила. Картины
— это такой же товар, как и все остальное. Реклама и торговая марка — вот что
важно. Ван Гог — это уважаемая торговая марка. То же самое можно сказать о
Рубенсе, да Винчи и Микеланджело. Никто до сих пор не может с точностью
сказать, сколько работ у них было… Периодически всплывают все новые.
— А Босх? — прищурился Лавруха.
— Босх — это модно. Это хороший тон. Это устоявшееся
раскрученное имя. Попса, если можно так выразиться.
— Ну, ты загнула, Кэт… Босх — и вдруг попса.
— В хорошем смысле. Он общеупотребим. Это целый пласт
культуры. А что такое Лукас ван Остреа? Нидерландская страшилка,
полумистическая сказочка, известная лишь узкому кругу специалистов…
— Но ты же сама говорила, что мы огребем бешеные
тысячи, — сразу же сник Лавруха.
— Я и сейчас этого не отрицаю. Устрица может быть
безумно интересен исследователям и музеям. Но они таких крупных свободных денег
не имеют. А у коллекционеров свои приоритеты. Им нужны только имена,
проверенные временем и беспроигрышные. Это как старое вино, Снегирь…
— Значит, старое вино, — Снегирь
прищурился. — Ладно, хотел скрыть, но придется… Тут ко мне одно чмо
голландское яички подкатывало, дало сто долларов, только чтобы посмотреть на
Лукаса Устрицу, а ты говоришь “планку задираешь”…
— А ты? — я подивилась цинизму Снегиря.
— Позволил одним глазком взглянуть.
— Черт! Мы же договорились никому не показывать
“Всадников” до аукциона.
— Двести долларов нам всегда пригодятся.
— Ты же сказал — сто.
— Я повысил цену. “Всадники” того стоят, к тому же с
тобой в придачу. Оно и сейчас любуется.
— Кто?
— Да чмо голландское.
— Ты оставил его с картиной один на один? — я даже
задохнулась от возмущения.
— Почему же “один на один”. Там Ванька, он присмотрит.
— Едем!
— Куда?
— К картине! А вдруг он задумал украсть ее?
— Не похоже, — сказал Снегирь, но все-таки
поднялся и подтянул штаны. — И потом, это не какой-нибудь разбойник с
большой дороги, а вполне уважаемый человек. Ламберт-Херри Якобе из Голландии,
директор Музея Лукаса ван Остреа. Специально приехал в Россию, я просто не мог
его отфутболить.
Ну конечно, именно его статью я читала в “Вестнике”.
Ламберт-Херри Якобе, самый крупный специалист по творчеству Лукаса Устрицы,
цепной пес его единственной картины в Нидерландах. Я вспомнила круглые очки и
постную вегетарианскую физиономию Ламберта-Херри, и в моем несколько
люмпенизированном сознании он соединился с Иосифом Семеновичем Гольтманом.
Почему же все исследователи так похожи друг на друга?
…Через полчаса мы уже были в реставрационной мастерской
Бергмана. Ванька встретил нас у порога и приложил палец к губам.
— Ты чего? — удивился Снегирь.
— Пойдем на кухню… Не будем мешать ему
созерцать, — Ванька увлек нас в отстойник без единого окна, который только
при наличии большой доли воображения можно было бы назвать кухней. В углу, на
грубо сколоченных козлах стояла электрическая плитка, а пол был усеян пакетами
из-под китайской лапши.
— Третий час сидит, — сообщил нам Ванька. —
Смотрит не отрываясь. Я уже беспокоиться начал, как бы не умер.
— Пойдем проверим, — предложила я.
— Не нужно… — начал было Ванька, но остановить меня
было уже невозможно. Я слишком хорошо знала, как действует картина на
некоторых, особо впечатлительных людей.
Ламберт-Херри сидел на стуле против “Всадников”, сложив руки
на коленях.
И совсем не был похож на свою фотографию в “Вестнике”. Нет,
черты лица были теми, но живого Лам-берта-Херри сжирал какой-то внутренний
огонь. Да и сам он казался лишь необязательным придатком к глазам. Глаза — вот
что было главное в Херри-Ламберте. Никогда еще я не видела таких фанатично
горящих глаз.
Чтобы хоть как-то привлечь его внимание, я уронила книгу В.
В. Филатова “Реставрация настенной масляной живописи”, которая лежала тут же,
на журнальном столике.
Никакой реакции. Ламберт-Херри даже не шелохнулся.
Тогда, осмелев, я подошла к нему и несколько раз щелкнула
пальцами у него над ухом. Тот же эффект. Глаза, сообразила я, фанатично горящие
глаза, вот на что надо воздействовать. И провела ладонью у него перед лицом.
Это возымело действие. Ламберт-Херри Якобе вздрогнул и воззрился на меня.
— Good day, — поздоровалась я.
— Divine painting
[15]
!, — едва
шевеля губами, произнес он.
Это был совершенно неподъемный для меня английский, так что
для дальнейших разговоров нужно привлекать Бергмана, который вполне сносно
болтает и в состоянии отличить бук от пляжа
[16]
. Пока Ванька
вел светскую беседу с Ламбертом-Херри, я не отрываясь смотрела на него.
Стерильное, лишенное всяких пороков лицо, как будто взятое напрокат из
обожаемого им пятнадцатого века. Волосы, слишком темные для голландца, и кожа —
слишком светлая. И глаза…
