— Из деревни Лялицы?
Интересно, как Лукаса Устрицу могло занести в богом забытые
Лялицы?..
— Да. Это забавная история. Дядя Аркаша рассказал, что
эту картину, — лицо младшего Гольтмана исказила гримаса гадливости, —
эту картину привез после Второй мировой войны отец его друга. Он был военным
комендантом небольшого немецкого городка и вроде бы там, в каком-то замке, и
разжился этой картиной. Замок принадлежал то ли Герингу, то ли Лею, то ли кому-то
из военной немецкой аристократии. Тогда это было принято, трофеи… Пара ружей с
инкрустацией, несколько кукол для дочери, посуда, швейная машинка, гобелен и
эта картина.
— Занятно, — я подумала о том, что спонтанная
версия Лаврухи о старушке из Опочки имеет все шансы на существование.
— Так вот, дяде Аркаше эту картину подарили.
— Хороший подарок.
— Ужасный подарок. Дядя с ней не расставался. Поставил
у себя в кабинете….
— И он что, не пригласил экспертов? Не занялся историей
картины? — я слабо верила в то, что коллекционер такого класса даже не
попытался узнать о ее происхождении.
— Кажется, он кого-то пригласил. Одного или двух.
По-моему, даже какого-то иностранца… Я же говорю, мы были не особенно близки.
Но когда эта картина появилась в его доме, он просто с ума сошел. Я несколько
раз заставал его в кабинете, он часами мог сидеть перед ней. Забросил все.
Скажу честно, я боялся к ней подойти. Особенно после того, как остался с ним на
несколько часов. У дяди была одна ценная книга, бестиарий
[14]
тринадцатого века. А я составляю сейчас словарь сюжетов и символов, это моя
специализация… Так вот, эту книгу дядя никогда не выносил из кабинета. Он
позволил мне работать с ней. Одиннадцатого января, я точно помню дату…
— И что же произошло одиннадцатого января? — мой
собственный день рождения, как мило. Если все сложится удачно, я, Лавруха, Жека
и двойняшки отметим его где-нибудь за границами нашей многострадальной родины.
— Я остался у него ночевать. Работал в кабинете, за
столом. А он сидел в кресле, против картины, она была выставлена на специальном
пюпитре… Расстояние между ним и картиной было не слишком велико, и, по-моему,
день ото дня сокращалось. Дядя сам говорил мне, что придвигается к ней все
ближе, что ему хочется влезть в картину и овладеть этой женщиной.
— Неужели? — я скептически посмотрела на Гольтмана
и заложила ногу за ногу.
— Ну, не совсем так, — смутился он. — Я
несколько преувеличил. Но общий пафос был именно таким, поверьте.
Поверить в то, что красотка из пятнадцатого века заставила
старого козла предаваться греховным мыслям, было трудно. Хотя сюжеты и символы,
над которыми корячится младший Гольтман, вполне это допускают.
— И что же произошло одиннадцатого января?
— Так вот, я работал с бестиарием, сидел за письменным
столом дяди. Он находится в правом углу, не-
Далеко от двери и против окна. Картина тоже стояла против
окна. Дядя сидел в кресле метрах в двух от картины. По легенде это кресло
принадлежало Павлу Первому…
— Не отвлекайтесь, Иосиф Семенович.
— Да-да… так вот, когда часы пробили полночь, я вдруг
почувствовал… Заметьте, не увидел, а почувствовал… Что в кабинете что-то
неуловимо изменилось. И эти изменения шли от картины.
— И какого рода были изменения? — теперь уже я
наклонилась к Гольтману и почему-то понизила голос.
— Мне трудно объяснить… Мне вдруг показалось, что она
ожила.
— Кто?
— Нет, не сама картина… Девушка на картине, вот
кто! — перешел на трагический шепот Гольтман. — Я даже услышал ее
легкий смех. Он как будто звучал в моей голове. И смех этот был… как бы помягче
выразиться… Не очень пристойным.
— Как у шлюхи?
— Ну что вы! — дернулся Гольтман. — Я совсем
не это хотел сказать. Это было бы слишком простым объяснением. Она знала обо
мне все — вот что это было. Мне неудобно говорить, но…
— Но вы почувствовали желание, — положительно,
кроме МОССАДа, по мне скучала еще и кафедра психоанализа в каком-нибудь
престижном университете.
— Именно! — обрадовался Гольтман. — Но это
было самое низменное желание, которое я испытывал в жизни.
Я бросила иронический взгляд на субтильную фигурку
Гольтмана, его узкие женские плечики и на глубокую впадину в районе паха.
— На какое-то мгновение я даже возненавидел дядю, ведь
это он был хозяином картины. И эта ненависть тоже была низменной. Я ощутил его
соперником, вы понимаете, о чем я говорю?…
— С трудом.
— Мне вдруг захотелось убить его. В глазах плавали
клочья тумана. А потом мне перестало хватать воздуха. Я задыхался. Я даже
попробовал позвать его на помощь, но так и не смог раскрыть рот. А ее смех все
время звучал у меня в голове. Зловещий и прекрасный. Мне удалось сползти с
кресла, и я на четвереньках добрался до двери, выскочил наружу. Если бы я
остался там хотя бы на пять минут дольше… Боюсь, я бы просто умер.
— Да. Удивительная история, — сказала я только для
того, чтобы что-то сказать. — Надеюсь, вам полегчало.
— Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразу
несколько таблеток. Только после этого мне стало лучше.
— А дядя?
— Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Его
интересовала только картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшным
было то, что мне все время хотелось вернуться. Еще раз посмотреть на нее. Я с
трудом справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколько
притупились, я снова вернулся в Павловск.
— Бестиарий, я понимаю. Вам необходимо было закончить
работу.
— Я тоже говорил себе это. Мне нужно закончить работу.
Но истинная причина была в другом — вы ведь понимаете. Когда я вошел в дом… У меня
есть ключи, как вы понимаете… Так вот, когда я вошел в дом, никто меня не
встретил. Сначала я подумал, что дядя уехал в Питер, как раз в это время в
Питере находился его старый знакомый, антиквар из Осло… Но все оказалось
страшнее. Кабинет дяди был заперт — и заперт изнутри. Я обогнул дом — его
кабинет на первом этаже, и окна забраны решетками…. Шторы на окнах были
задернуты, и форточка закрыта. Я сразу почувствовал неладное. Вызвал слесаря,
вдвоем мы взломали дверь…
— И снова услышали смех? — не удержалась я.
— Не иронизируйте, Екатерина Мстиславовна… Мы взломали
дверь и увидели дядю Аркашу, сидящим против картины. В том же кресле, только он
теперь придвинулся к ней еще ближе.
— И что?
— Он был мертв. Лицо исказила чудовищная гримаса, оно посинело.
Боже мой, я никогда не забуду выражения его лица. Смесь ужаса и наслаждения…
Правая рука дяди вцепилась в подлокотник кресла. А левая… Скрюченными пальцами
он указывал на картину.
