…Церемония прощания с Быкадоровым прошла скромно. Кроме меня
и Лаврухи, в зале оказался лишь представитель социальной службы, совсем не
густо для такой феерической личности, как Быкадоров. Я подумала о его теле,
которое так хорошо знала и которое лижут сейчас языки равнодушного
пламени, — ничего себе, последнее объятие… На секунду мне стало муторно, и
я оперлась о руку Снегиря.
— Здравствуйте, — услышала я за своей спиной тихий
голос.
Ну конечно же, Марич, что-то давно его не было!
— Вы не даете мне соскучиться по вас, капитан, —
сквозь зубы процедила я. — Хотя бы сегодня могли оставить меня в покое.
— Долг службы, — и здесь вывернулся Марич. —
Вы не представили меня своему спутнику.
— Лаврентий Снегирь, — с достоинством произнес
Лавруха. — Художник.
— Вот как? А ваша очаровательная спутница вчера вас
похоронила, — тотчас же сдал меня капитан: очевидно, он подслушал мой
.трогательный спич перед шведкой в галерее. Что ж, хотя бы английский он знает.
Очко в пользу Кирилла Алексеевича.
— Что вы говорите? — Лавруха нежно погладил меня
по щеке.
— Пришлось, — покаялась я. — Ты же знаешь,
как любят художников после их смерти. Иначе я не сбагрила бы ей три картины.
— Она у нас большая затейница, — в голосе Снегиря
послышалось одобрение.
— Я вижу… Не очень-то вы разборчивы в средствах,
Катерина Мстиславовна.
Что есть, то есть, капитан. Но это вполне укладывается в
вашу схему. Я уже заклеймена, как мелкая прохиндейка и мошенница…
Спустя час урна с прахом Быкадорова была установлена в
крошечном отсеке, и мы, в молчании постояв возле нее несколько минут,
направились к выходу.
— Вы не подбросите меня до центра? — спросил
Марич, не отстававший от нас ни на шаг.
— С удовольствием, — Лавруха, в отличие от меня,
был сама любезность. — Вам в какое место?
— На Литейный.
— На Литейный, четыре? — уточнил Лавруха.
— Да, если можно.
На Литейном, четыре, располагалось главное управление ФСБ.
Кроткий агнец капитан Марич оказался серьезным человеком. Гораздо более
серьезным, чем могло показаться на первый взгляд. Но на это обстоятельство мне
было совершенно наплевать. Сейчас мне было наплевать на все, кроме картины.
Угнездившись в машине, я демонстративно врубила магнитолу. В динамиках сразу же
заворочался последний хит Лаврухиной любимицы Алсу, и капитан поморщился:
похоже, он не любил попе, даже высококлассный.
…На прощание Марич поцеловал мне руку.
— Хотелось бы подольше не видеть вас, капитан, —
сказала я.
— Боюсь, мы еще встретимся, и не раз, — с
достоинством парировал Кирилл Алексеевич. — Интуиция никогда еще меня не
подводила….
— Тогда передавайте ей привет. Мы остались одни. Лавруха
подогнал “москвичок” к тротуару, включил аварийку и нервно закурил.
— Интересно, как и когда тебя угораздило так ему не
понравиться? — спросил Лавруха.
— У нас было некоторое количество времени… А в общем, я
и сама ума не приложу. Ты думаешь, это может как-то на нас отразиться?
— Я, конечно, не Господь Бог, и даже не искусствовед,
но одно я знаю точно: вокруг больших полотен всегда идет большая игра. Особенно
если они не находятся под защитой государства.
— Ты решил соскочить?
— Я уже ввязался….
— Я смотрю, ты этому совсем не рад.
— Кэт, — Лавруха обернулся ко мне и коснулся
пальцами подбородка. — Скажи, ты все мне рассказала, Кэт?
Конечно же, я не все рассказала Снегирю. Подробности первого
свидания с картиной я благоразумно опустила: взгляд Быкадорова, устремленный на
картину, его абсолютно обнаженное тело; трюмо, придвинутое к двери… Китайские
колокольчики вопросов снова зазвенели в моей изнывающей от жары голове.
— Абсолютно все. Ты знаешь ровно столько, сколько и я.
— Ну хорошо. Сейчас я двину к Ваньке, может быть,
что-то уже прояснилось.
Неожиданно меня обдало холодом. А вдруг законопослушный
Бергман поднимет тревогу и переполошит всю культурную столицу?..
— Ты можешь на него положиться, Лавруха?
— На кого?
— На Ивана? Он никому не расскажет о картине?
— Я взял с него слово, — успокоил меня
Лавруха. — И потом, он же мой лучший друг, почти брат. Молочный.
— Интересно, что ты ему наплел?
— Сказал, что прикупил ее у старухи в Опочке. За
смешные деньги, — в изворотливости Снегирь мог посоревноваться со мной. —
Видишь, для только что погибшего в автомобильной катастрофе я довольно
изобретателен.
Это был камень в мой огород: Лавруха запомнил реплику Марича
о моей домашней заготовке для шведки.
— Будешь жить сто лет, — беспечно сказала
я. — Я сейчас в Эрмитаж, к Динке. Просмотрю” кое-что. Буду дома к девяти.
Если что-нибудь прояснится — подъезжай прямо ко мне.
Динка Козлова, моя однокурсница по академии, удачно
пристроилась в отделе фламандской живописи и имела доступ к эрмитажным фондам.
Именно в них я надеялась разжиться информацией о голландцах и немцах: я до сих
пор пребывала в твердой уверенности, что неизвестный автор доски был или
немцем, или голландцем.
— Нужно было бы сфотографировать картину. Для
сравнительного анализа, — пояснил Снегирь.
— Зачем? — искренне удивилась я. — Я и так ее
помню. До последнего мазка.
Это была чистая правда: картина уже жила во мне, в любой
момент я могла вызвать в памяти каждое движение кисти неизвестного мне
художника, каждый изгиб мантии девушки, каждую звезду в ее рыжих волосах.
— Ну конечно, — Снегирь улыбнулся. — В
молодые годы ты проводила слишком много времени перед зеркалом.
— Теперь мне двадцать девять, и я кардинально изменила
поведение, — утешила я Снегиря.
— Как ты думаешь, почему она так похожа на тебя?
— Ты же сам сказал о переселении душ. Так что я в
отношении этой картины обладаю правом первой ночи.
— Не увлекайся, Кэт, — напутствовал меня
Лавруха. — Чует мое сердце, что мы с чертовой доской еще хлебнем.
Почему я не прислушалась тогда к пророческим словам
Снегиря?..
Динка встретила меня причитаниями. В основном они касались
аномальной для Питера жары: мама с гипертоническим кризом, папа с ишемической
болезнью, отпуск не раньше ноября, да еще муж, похоже, бегает на сторону и
столуется у какой-то жлобки-буфетчицы с Адмиралтейских верфей. Терпеливо
выслушав Динку, я приступила к изложению своей просьбы.
— Я могу посмотреть материалы на кое-каких голландцев?
Приблизительно шестнадцатый-восемнадца-тый век?
