— И чем же ты тогда объяснишь их смерть? Никакого яда в
организме не обнаружено, если я правильно вошел в курс дела, — Лавруха
сунул ложку в рот. — И вообще, это не нашего скудного ума дело. Пусть
разбираются те, кому положено.
— Я не знаю… Но есть что-то, что лежит на поверхности.
На самом деле разгадка проста, только ее никто не замечает, не хочет поднять с
пола…
— А ты хочешь? Смотри не надорвись. И вообще, Кэт, у
меня есть отличное рационализаторское предложение… Поскольку люди мы теперь,
прямо скажем, не бедные… Может, заберем детей и отчалим путешествовать? Мир-то
прекрасен, старуха! Даже приют убогого чухонца меня растрогал. А что уж
говорить о Нью-Йорке, Париже и Барселоне?
— Ты еще песню спой — “Как прекрасен этот мир”.
— Слова забыл. Но общий пафос — в нужную нам сторону. А
поскольку ты нагадила везде, где только можно нагадить, и сунула свой нос во
все дыры… Да еще треклятая картина висит на нас мертвым грузом… Самое лучшее
сейчас — исчезнуть из страны. Ладно ты… Но дети! Если с тобой что-нибудь
случится, из меня папаша хреновый, предупреждаю. По выходным еще так-сяк, но в
будни… Я один их не потяну.
Ай да Снегирь! Всегда предлагает оптимальные решения,
змей-искуситель. Конечно, он прав. Я не знаю, с какой стороны ждать удара: и
Жаик, и Марич, и Херри-бой — и те, и не те. А Париж и Барселона всегда
останутся Парижем и Барселоной. Никакого подвоха. Им незачем выдавать себя за
убийц.
— Может, ты и прав, — задумчиво сказала я.
И только теперь поняла, как устала: от Лукаса Устрицы, от
его картин, от загадки кабинета Титова и загадки смерти Жеки. Нет никаких
загадок: одни умирают, а других убивают. Третьего не дано.
— Но сначала нужно оформить документы на детей. Я не
знаю, на сколько это затянется…
— Ну, ты даешь! Неделя максимум, если знать, кого
подмазать. Чиновнички, они валютку любят. Их хлебом не корми, дай только
Франклина1 за нос оттягать.
— Я тебя обожаю, Снегирь.
— Ну, ты мне тоже не безразлична… Кажется, мы начинаем
оживать. Если бы Снегиря не было, его стоило бы придумать.
— Ладно, я отчаливаю. Вечером собирайтесь с силами и
подгребайте. Часикам к восьми. Ты и крошки. Будет раздача финских слонов,
младших братьев русских слонов. Все обсудим и решим, с какого бока начинать.
Я проводила Снегиря до порога, а потом вернулась в кухню.
Отсюда хорошо просматривался двор: я видела, как Лавруха втиснул телеса в
“Фольксваген” и помахал мне рукой.
Ариведерчи.
Будь здоров, дорогой. Жди нас вечером.
Я вернулась в комнату. Дети по-прежнему спали — среди
бардака, сваленных на кресла вещей и разбросанных по полу игрушек. Барселона и
Париж. Париж и Барселона. А новую жизнь я начну с того, что отключу телефон и
проведу генеральную уборку. Дети не могут жить в пыли. Тем более если завтра с
утра нагрянет делегация Алевтин Николаевн, размножающихся в госструктурах
вегетативным почкованием. А сама родоначальница клонов, неистовая Алевтина,
даже предупредила меня — легкой жизни не будет и меня ждут проверки и комиссии.
Я перенесла спящих двойняшек в маленькую комнату и скатала
ковер, изгвазданный с подкладки самыми разными пятнами сомнительного свойства.
Паркет, не натиравшийся еще со времен моей тетки, выглядел тем не менее неплохо
и даже казался недавно вымытым. Вот они, старые мастера.
Набрав в ведро воды и прихватив тряпку, я вернулась в
комнату. И, сдвинув на середину диван, стол и кресла, принялась за уборку.
Подпихнув ногой валявшуюся тапку, я принялась мыть плинтуса.
А потом увидела надпись на полу.
На том самом месте, где стоял диван, с незапамятных времен
не отодвигавшийся от стены. Я даже не поняла сначала, что же она означает. И
коснулась ее мокрой тряпкой. Кончик надписи смазался, густая середина легко поддалась,
но сам контур остался невредим. Почти касаясь лицом пола, я принялась
рассматривать ее. И чем больше я вглядывалась, тем невероятнее казалась она,
тем страшнее становился ее смысл. Буквы, дрожащие и неровные, заваливались друг
на друга, даже Лавруха-младший писал лучше. И все же ее легко было разобрать.
СНЕГИР
Нет, последней буквы не было — лишь ее слабое подобие. У
того, кто писал, не хватило сил закончить слово. Прерванная на половине Р
тянулась вниз, следом за рукой, ее писавшей. Я уже знала, чем написано слово,
но все еще боялась поверить.
Нет. Не так. Я не хотела верить.
Слишком ужасной, слишком чудовищной была правда.
Я не знаю, сколько просидела над этой надписью, прежде чем
решилась намочить край футболки и осторожно коснуться им надписи. Ты должна это
сделать. Ты должна. Ты должна.
Ты должна.
Я опустила кончик мокрой ткани в самую середину надписи, а
потом поднесла футболку к лицу. И сразу же почувствовала едва уловимый
специфический запах.
Кровь. Это была кровь.
Холод сковал руки, я не могла пошевелиться, я не могла
закричать, я не могла никого позвать на помощь. Я осталась совсем одна. Снегирь
оставил меня.
А до этого…
До этого он убил Жеку.
Здесь, в моей квартире, от которой они оба имели ключи. Здесь,
в моей квартире, где спят сейчас ее дети. Я уткнулась лицом в колени и страшно
завыла. Это не правда. Это не может быть правдой.
Я была не в состоянии подняться, не в состоянии встать с
колен, я так и поползла на кухню, перевернув на ходу ведро с водой. На кухне в
ящике кухонного стола лежали ножи. Их должно быть пять, я точно помнила эту
цифру. Ломая ногти, я вырвала ящик, и все его содержимое посыпалось на пол.
Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один…
Пятого ножа не было. Сначала он валялся в ящике, потом
оказался в Жекиной груди. Теперь он лежит у следователя и является вещественным
доказательством. Мой кухонный нож.
Которым Лаврентий Снегирь зарезал Жеку Соколенко.
Снегирь, Соколенко, Соловьева — именно в таком порядке мы
были записаны в журнале художественной школы. Жека была ближе к Снегирю. И
теперь ее нет. Теперь нас со Снегирем ничто не разделяет. Мы уже давно одно
целое. Вместе мы украли картину, и только Жека не захотела в этом участвовать.
Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один.
Ножей все равно четыре.
Он убил ее.в моей квартире, закатал тело в мой ковер и вывез
на машине. На том самом “Фольксвагене-Пассате”, на котором я ездила целую
неделю. И возила детей мертвой Жеки.
Я впадала в короткое беспамятство и снова приходила в себя.
Смутные догадки иглами впивались мне в мозг, и незначительные детали
становились на свои места.
Телефонный разговор.
