Телефона Херри я так и не нашла, зато вспомнила о его
записной книжке, которую сунула в карман, когда бежала с острова. Наверняка в
нем есть координаты самого Херри. Я искала книжку полчаса и наконец нашла ее в
грязном белье, в джинсах, не стиранных со времени приезда из Голландии. Тут же
в ванной, сидя на куче тряпок, я раскрыла ее.
Никаких следов адреса Херри-боя и его острова не было.
Только несколько аккуратных столбцов цифр (очевидно, номера, телефонов) и
какие-то инициалы рядом с номерами. Очевидно, Херри-бой начал эту книжку совсем
недавно, некоторые страницы были даже не разрезаны.
Я рассеянно пробежала глазами цифры и захлопнула книжку. А
потом открыла ее снова. Один из номеров показался мне знакомым.
Более чем знакомым.
Остатки хмеля моментально выветрились из моей головы. Я
бросилась в комнату и схватила со стола листок, на котором Лавруха-младший
таким оригинальным образом увековечил имя Херри-боя. Это был тот самый листок,
который всучил мне Марич. Вчера, когда я набирала его номер, я просто оставила
листок у телефона.
Пробежав глазами цифры, я сличила их с цифрами в записной
книжке Херри.
Они совпали, все до единой.
С той лишь разницей, что в записной книжке перед номером
Марича стояло еще несколько цифр. Код. Код России и код Питера.
Это было так невероятно, так не правильно и так подло, что я
без сил опустилась на ковер. Я могла ожидать чего угодно, только не этого.
Херри-бой знаком с Маричем! Но он ни разу не упоминал о капитане, а сам Марич
прошлой ночью слушал мои россказни о Херри с большим интересом. И тоже ни словом
не обмолвился о знакомстве.
Так вот от кого Херри-бой узнал об Эссене, ведь именно в
Эссен юркнул Иосиф Семенович Гольтман!
Марич.
Засланный казачок, пятая колонна, лидер партизанского
движения. Скромный оперативный работник, расследующий дела о похищении картин.
Почему он промолчал? Потому что ему было что скрывать. Черт возьми, у
“Всадников” попеременно оказывались то Марич, то Херри-бой, они не выпускали
картину из поля зрения ни на секунду! Они сменяли друг друга, они просто пасли
ее. И один обеспечивал другому стопроцентное алиби!.. Еще летом Марич знал о
существовании картины — ему сообщил об этом Херри-бой…
Как будто пелена упала с моих глаз.
Пелена упала, и наши случайные встречи с Маричем приобрели
смысл, не допускающий никаких иных трактовок и толкований. Первый раз он накрыл
меня в “Пирате” и заявил, что я воровка. Что я украла картину. О том, что доска
у меня, знал Херри, он приехал в Россию только для того, чтобы посмотреть на
нее… Гольтман молчал, зато Херри-бой разговорился не на шутку. Они владели
разной информацией, но всегда удачно ее складывали.
Я видела Херри в кабинете Титова. Он был последним, кто
оставался там и вышел живым. Он мог приложить руку к смерти Титова, а когда
Жека заподозрила что-то неладное, появился Марич и…
Я зажмурилась…
Ничего себе, распределение обязанностей! Недаром Марич
вертится вокруг дела об убийстве Жеки, а я еще слила ему информацию, которой
располагала сама…
"Абсолютный эффект, и никаких следов” — именно так мог
быть убит Титов. Именно так он и был убит. Теперь я уже не сомневалась в этом.
А Жека кое-что заметила, она ведь была в ту ночь на даче… Херри-бой уехал в
Голландию, и на пост заступил Кирилл Алексеевич Марич… Херри-бою нужна левая
створка триптиха, и он не остановится ни перед чем. Он ведь не знал, что Агнесса
вернет картину мне, он специально ездил к ней, чтобы договориться о покупке.
Любая здравомысляща” правозащитница продала бы картину, возле которой умер ее
единственный сын. Но Агнесса не была здравомыслящей, и тогда — они? Он? —
решили обработать меня. Так с кем я пила вчера водку?..
— Звонят, тетя Катя, — Катька-младшая затрясла
меня за плечо.
Я тупо уставилась на телефон.
— В дверь, — подсказала Катька. Очень вовремя,
иначе моя голова просто взорвется. Я поплелась открывать. Лучше бы я этого не делала.
На пороге стояли две солидные дамы с пудовыми грудями и — почему-то —
участковый.
— Здравствуйте. Вы Соловьева Екатерина Мстиславовна?
Я даже не сообразила, о чем они говорят. Я, как
зачарованная, смотрела на участкового.
— Вы слышите меня? — грудь одной из дам угрожающе
качнулась.
— Простите?
— Вы Екатерина Мстиславовна Соловьева?
— Да, — наконец-то я догадалась прикрыть рукой
рот.
От меня вовсю несло перегаром, а к свитеру пристали нитки и
коверная пыль. Веселенькое зрелище, ничего не скажешь.
— Вас невозможно застать дома, — меня уже
изначально ненавидели за первый размер лифчика. — Мы из комиссии по охране
материнства и детства.
— Проходите, — запоздало пригласила я, но дамы в
приглашении не нуждались. Отодвинув меня бюстами, они вплыли в квартиру. Следом
за ними прошел участковый.
— Меня зовут Алевтина Николаевна, — представилась
деятельница из комиссии. — Где мы можем с вами поговорить?
В комнатах бардак, в ванной свалено грязное белье
трехнедельной давности…
— На кухне. Там будет удобнее. Алевтина Николаевна
смерила меня уничтожающим взглядом.
— Пройдемте.
Алевтина взгромоздилась на табуретку, а я принялась
судорожно убирать со стола остатки хлопьев.
— Извините… Я не ждала гостей.
— Вижу. Но это дела не меняет. Я по поводу
детей, — грудастая чиновница раскрыла папку. — Соко-ленко Екатерины и
Соколенке Лаврентия пяти с половиной лет. Дети находятся с вами?
— Да, — тихим голосом сказала я и устроилась на
табуретке напротив.
— К нам пришел ответ из Германии. Сердце у меня упало.
— К сожалению, они не могут взять детей на воспитание.
Решением комиссии Соколенко Екатерина и Соколенко Лаврентий направляются в
детский дом. К завтрашнему дню они должны быть на месте. Адрес мы вам укажем.
— Какой детский дом? Вы с ума сошли, что ли?
— Советую вам не хамить, девушка.
Я вцепилась в край стола. Катька-младшая и Лавруха-младший,
пижамки со смешными котятами, маленькие ботинки в прихожей; буква Е, написанная
наоборот, привычка сбрасывать одеяло во сне…
— Я не отдам их в детский дом.
— Вы родственница?
— Я близкая подруга их матери.
— Это не является родственными отношениями. Вы не
имеете права оставить детей у себя.
— Что значит, не имею права? — я принялась
лихорадочно соображать. Одна лишь мысль о том, что двойняшки окажутся в
каком-то стылом детском доме, приводила меня в ярость. — Я… Я могу подать
на опекунство… Кажется, это так называется?
