Как-то в конце октября он заявился к Никишиным. Димка, увидев своего бывшего кумира, пробурчал крепкое ругательство. Полицай, вывернув подростку ухо, произнес:
– Ну вот что, сопляк: еще раз услышу, велю деда с бабкой расстрелять. А теперь марш отсюда, молокосос, я хочу с Анькой поговорить!
Она знала, о чем собирается с ней беседовать Симончук. Еще в бытность свою политагитатором он, что называется, клал глаз на красивых молодых женщин, а когда заделался полицаем, то вовсе потерял голову. Оккупационные власти сквозь пальцы смотрели на его проделки, предпочитая не вмешиваться. Все в Гусёлке знали, что одного слова Симончука достаточно, чтобы человека убили – или, наоборот, пощадили. И он беззастенчиво пользовался своей властью.
Баба Шура и дед Василий поспешно покинули избу (к тому времени солдат, что обитали у них, перевели к соседям, и Никишины снова вернулись из сарая в дом). Симончук водрузил на стол бутылку вина и коробку конфет.
– Вот, красавица, для тебя, – промурлыкал он.
Анна ощутила еще большее отвращение к полицаю. Симончук ей никогда не нравился, но в роли предателя и палача он был мерзок и одновременно жалок.
– Давай налетай, – стал открывать коробку Симончук. – Знаешь откуда? Из самой Германии! Ты такого в жизни не пробовала, Аня.
Затем полицай откупорил бутылку, налил себе в бокал, осушил его и, крякнув, продолжал разглагольствовать:
– Красное рейнское. Такое офицеры пьют, вот и мне кое-что перепало. Нет, ежели по мне, так лучше нашей самогонки ничего на свете нет. Но я же для тебя, Аня, принес. Ну, чего стоишь, присаживайся!
Он хлопнул ладонью по колченогой табуретке. Женщина все не решалась последовать приглашению. Симончуку это не понравилось. Опорожнив второй стакан, он зло буркнул:
– Ну что ты ломаешься, как дворянская дочка? Не видишь, Анька, как я для тебя стараюсь? И вино заграничное принес, и конфеты шоколадные с начинкой – все для тебя! А ведь мог просто оттащить на сеновал, задрать юбку и...
Симончук загоготал, демонстрируя черные зубы. Анна, не шелохнувшись, стояла посреди комнаты.
– Вот ты какая гордая, – процедил, подходя к ней вразвалку, Симончук. От него разило вином, потом и луком. – Как ты думаешь, Анька, как немчура поступит, если узнает, что твой муженек Генка служит в рядах Красной Армии? И не простым солдатом, а уже до лейтенанта дослужился. Получается, что ты вражеская жена.
– Откуда... откуда ты знаешь? – выдавила из себя Анна.
Симончук помахал перед ее лицом несколькими письмами.
– Писал тебе твой ненаглядный, когда ты валялась больная после того, как твой сыночек сдох. Они приходили на адрес сельсовета, я их и удержал. Любит он тебя, твой Генка, будь он неладен. Вернее любил, потому что убили его.
Женщина приглушенно вскрикнула.
– Нет у тебя больше мужа, – зашептал Симончук, и его потные руки легли на грудь Анны. – Да даже если и был бы, какая разница... Товарищ Сталин – на хрен его! И коммунизм в далеком прошлом, мы теперь будем с не меньшим усердием строить тысячелетний рейх. И только тот, кто мозгами обладает, то есть такой, как я, сумеет выжить. Я что, не знаю, к чему все идет? Вот как Сталинград через пару недель фрицы возьмут и Москву от Кавказа отрежут, бензин-то и закончится. И капут Советской власти – сдадутся на милость победителя все наши доблестные войска. Для немцев мы, славяне, недоразвитая раса. Наверное, так и есть, если фрицы в первые месяцы войны аж до самой Москвы беспрепятственно дошли. И станем мы их рабами, как были рабы в Древнем Египте и Древнем Риме. Но я рабом быть не хочу и не стану. И тебе, Анечка, могу помочь этой участи избежать.
Руки Симончука вовсю шарили по телу Анны. Женщина оттолкнула их. Полицай побагровел:
– Что, дура, думаешь, если по-хорошему не получится, то по-плохому не будет? Я тебя давно заприметил, еще когда ты девчонкой была. И знал, что рано или поздно ты моей станешь.
– Отстань! – воскликнула Анна, делая шаг в сторону от полицая.
Но тот грубо схватил ее за шею и прохрипел:
– Решайся, Анька, или я тебя сдам немцам как жену советского офицера и скажу еще, что вы у себя партизан укрываете. В общем, будешь моей, тогда все будет хорошо. Я тебя защитить сумею, и жить станем припеваючи.
Анна укусила Симончука за руку. Полицай взвизгнул и отпустил женщину. Зажимая кровоточащую рану, он заговорил, тяжело дыша:
– Ну, сама виновата в том, что сейчас произойдет. Думал, ты баба разумная, сумеешь понять мои аргументы. Но ты – строптивая кобыла, а таких надо укрощать. А уж я-то, поверь мне, Анька, умею!
Он двинулся на женщину и, загнав ее в угол, прижал к стене. Его потные горячие руки пытались сорвать с нее одежду. Симончук аж урчал от похоти, изо рта капала слюна, глаза горели.
– Шваль, стерва, гадина! Ну я сейчас тебя знатно уделаю. А потом сдам вас всех, скопом, немцам, и они вас расстреляют. Уступила бы по доброй воле, я бы в долгу не остался, приголубил бы тебя.
Анна, как ни старалась вырваться, понимала, что с обезумевшим Симончуком ей не справиться. И как же меняет людей власть! Наверняка бывший политагитатор всегда был редкостной сволочью, однако именно сейчас он проявил низменные черты своей натуры.
Симончук повалил Анну на пол, оседлал женщину, хрипя и пуская слюни. Ему не терпелось овладеть беззащитной жертвой.
Внезапно раздался странный глухой звук, Симончук пошатнулся. Звук повторился, и полицай мешком повалился рядом с Анной на дощатый пол. Женщина увидела своего двоюродного брата Димку, сжимавшего в руках ухват. Подросток ударил Симончука по голове в третий раз, и тело предателя дернулось.
– Все, хватит! – воскликнула Анна, поднимаясь. Потом нагнулась над полицаем – тот не дышал.
– И поделом скоту! – произнес с довольной улыбкой Димка, откладывая в сторону ухват. – А то ишь чего задумал, гад! Туда ему и дорога, прихвостню фашистскому!
Анна попыталась привести полицая в чувство, но у нее ничего не вышло – Симончук не шевелился. По всей вероятности, был мертв.
– Что ты наделал? – ахнула Анна, запахивая на груди порванное платье. – Димка, ты же убил его!
– Ну и отлично, – заявил подросток, пнув ногой тело Симончука. – И это только начало, так со всеми фрицами будет. Скоро подрапают с нашей советской Родины к себе в логово, но мы их нагоним и там добьем. Как товарища Симончука!
И мальчишка смачно плюнул в лицо полицаю.
Послышались голоса, в избу вошли дед Василий с бабой Шурой. Возникла немая сцена – несколько мгновений старики молча смотрели на поверженного полицая, затем баба Шура спросила испуганно:
– Да что ж здесь такое приключилось? Ему что, поплохело?
Димка радостно пояснил:
– Еще бы не поплохело, если его три раза ухватом по кумполу отделал. За версту было слышно, как черепушка треснула.
