— Он, видимо, договаривался с мужем заранее. Но у него наверняка что-то не складывалось со временем. Он перезвонил к нам за день перед смертью Николая Михайловича. Нас никого не было дома, и он оставил сообщение на автоответчике, что будет не в десять, а в одиннадцать. Кроме того, он как-то уже встречался с Колей. Не знаю, о чем они разговаривали, но моего мужа это сильно взволновало, — тихо произносит она.
— Вот как? Занятно. А где эта кассета?
— У меня.
— Даже так? Как же ФСБ до неё не добралась? — Я смотрю на неё с нескрываемым интересом. Вот что значит — старая школа.
— Представители ФСБ изъяли кассету, стоящую в автоответчике, но там уже была новая. Про эту я сама забыла. Она лежала в тумбочке. Вчера, когда Оксана принесла записку, начала собираться и случайно нашла, — дает простейшее объяснение Варвара Кондратьевна.
— Ладушки. Это уже что-то. Посмотрим, кто такой этот Сухорук. Простите, я вас перебил. Вы начали рассказывать об убийстве Николая Михайловича.
— Я возвращалась без десяти двенадцать, — продолжает она.
— Это точно?
— Сашенька, не забывайте, где я работала.
— Я помню.
Такое не забывается. В молодые годы Варвара Кондратьевна была шифровальщицей, там-то её и заприметил наш генерал. Впрочем, в те времена он, кажется, ещё был капитаном.
— Убийство произошло за несколько минут до этого. Соседка поднималась по лестнице, услышала выстрел, — четко, словно докладывая, произносит бывшая сотрудница резидентуры.
— Понятно. Милицию вызывала она?
— Она. Бросилась вниз, и с поста позвонила в райотдел, — рассказывает Варвара Кондратьевна.
— Вниз?
— Конечно. Вы же знаете, дом у нас ведомственный. Внизу сидит сержант.
— Ага, то есть она отсекала стрелявшему путь к отступлению.
— Именно. Вскоре пришла я. Увидев, что Николай Михайлович убит, я позвонила Одинцову. В следственный отдел.
— Да, я знаю.
— Он прислал своего человека. Его зовут Стрельцов Андрей Игнатьевич. Очень приятный молодой человек. Вот вам, кстати, его телефоны: рабочий и домашний.
Варвара Кондратьевна протянула мне листок бумаги, исписанный черной шариковой ручкой. Я не считаю себя светилом в области графологии, но человек, писавший на этом листе, явно обладал широкой душой. И, скорее всего, твердым характером.
— Он приехал практически одновременно с милицией…
Я удивленно поглядел на свою собеседницу. Судя по тому, как близко находился дом Рыбакова от райотдела милиции, и как далеко от Генпрокуратуры, сотрудники внутренних органов должны были идти прогулочным шагом, а этот самый Стрельцов не иначе, как лететь на вертолете.
— Старший лейтенант милиции в присутствии понятых и представителя ФСБ осмотрел место происшествия и констатировал самоубийство.
— Гм. Это, в общем-то, не их дело. Здесь решает судмедэксперт. Странно, но в целом не выбивается из ряда странностей, которыми окружено наше дело. А что этот самый следователь?
— Он заявил, что располагает фактами, говорящими о том, что эта смерть самоубийством быть не может.
— Очень хорошо. И что это за факты?
— Я у него не спрашивала. Лучше вы это сделайте сами. Но одно я могу сказать точно: револьвера, из которого «застрелился» Николай Михайлович, в доме никогда не было.
Да, это было именно так. Николай Михайлович Рыбаков был большим любителем и знатоком огнестрельного оружия. Его коллекция насчитывала несколько десятков стволов. Здесь были и американские кольты, и итальянские «Беретты», и чешские «ЧЗ», и красавец «Маузер» в деревянной кобуре. Был и наган, но другой модели. Старый, с вырезным окошечком на барабане. Много чего было в коллекции генерала Рыбакова. Пластиковый пистолет «Глок-17», короткоствольный «Вальтер», принадлежавший некогда Шелленбергу, и свой именной «Браунинг». Но револьвера, с помощью которого он якобы решил свести счеты с жизнью, там не было.
— Да. Мы это тоже заметили. Кстати, где сейчас этот револьвер?
— Генпрокуратура открыла дело, так что он приобщен в качестве улики.
— Понятно. А потом, стало быть, дело прикрыли…
— Увы. Одинцов перезванивал ко мне и сообщил, что таково решение генерального прокурора, — она грустно посмотрела на меня. — Несправедливо все это получилось.
Можно подумать, что где-то и когда-то с разведчиками поступали справедливо. Их ненавидят враги и опасаются те, ради чьих интересов они рискуют. Ничего не меняется в этой ситуации с тех пор, как первый разведчик, натянув на себя шкуру пещерного медведя, полез выяснять возможность дислокации своего племени в окрестных пещерах.
— Надеюсь, нам удастся исправить эту несправедливость.
— Это было бы очень хорошо, — голос Варвары Кондратьевны наполнился горькой теплотой. — Однако и ты, и Валера, и Витя Талалай, да, в общем-то, все вы подвергаете себя большому риску.
— Это как раз нормально. Это в порядке вещей. Знать бы только, ради чего?
В машине повисла минутная пауза. С этим «ради чего» последнее время были большие трудности. Ни за царя, за Родину, за веру, ни за дело Коммунистической партии рисковать головой больше не было смысла. Оставалось пока — за Родину, за великую Россию. И этот лозунг каждый понимал по-своему. Поэтому, единственное, что оставалось нам, быть не за «красных» или за «белых» — за своих.
— Кстати, Варвара Кондратьевна, скажите пожалуйста, вам знаком Алексей Горелов?
— Алексей Горелов? Ну конечно. Мы работали вместе с ним в конце семидесятых в Вашингтоне.
— Он был из наших, или…?
— Из наших. В тот момент он, по-моему, был капитаном Госбезопасности. Потом, когда засылка прошла успешно, ему присвоили звание майора.
— Вы в этом уверены? — все ещё не рискуя верить в правильность бирюковских расчетов, переспросил я.
— Абсолютно. Я же была шифровальщицей резидентуры.
— Великолепно! Может, вы тогда знаете, кто курировал эту операцию?
— В Вашингтоне — Николай Михайлович. А здесь в Москве… — она пожала плечами. — Позывной: «Жером».
— Ну да, конечно. Тогда вот ещё что. Вы не знакомы с сыном Алексея Горелова — Тарасом?
— Видела его несколько раз, но очень давно. А почему это вас интересует?
— Да есть тут кое-какие заметки, — замялся я.
— Хорошо. Не хотите, не говорите. Я все понимаю. И вот ещё что, Саша, — неожиданно улыбнулась Варвара Кондратьевна, — мне сегодня действительно необходимо добраться до Лубянки. А поэтому, давайте направимся туда, покуда не стемнело. В противном случае, я рискую никого не застать.
* * *
— Всего доброго, Варвара Кондратьевна, вы очень помогли следствию.
