– Наш друг из России, – выделенное интонацией, «наш друг» прозвучало не просто констатацией, а именно вроде пароля. Как надпись на рукоятке подаренного Розенцвейгом пистолета. – Полковник Ляхов…
– А-а, как же. Помню. Праведник перед Богом. С него, как я понимаю, все и началось. Я не в обиде. Не знаю, что будет дальше, а смерть вы мне облегчили. После разговора с тобой я испытывал уже не страх и горечь, а нетерпение и любопытство. Совсем разные вещи, согласитесь. – Речь незнакомца звучала монотонно, будто синтезированная. Немного похоже на манеру Шлимана вскоре после знакомства. Потом он научился выражаться естественнее.
– Знакомьтесь, генерал Залкинд, Борух, можно – Борис Михайлович, – это относилось исключительно к Ляхову, потому что Адлер, само собой, не мог не знать старика.
Вадима густеющий полумрак раздражал, и он, не спрашивая разрешения (а чего ради?), повернул фарфоровую головку выключателя. Впрочем, это только в русском языке – «выключатель», на всех остальных языках, в том числе и на идиш, – «включатель». Интересная семантика.
Что за посторонняя ерунда все время лезет в голову?
Яркий свет люстры подтвердил, что генерал Залкинд в самом деле старик, причем глубокий. И в то же время выглядел он удивительно хорошо. Как бывает с нормальными покойниками. Перед смертью – смотреть тяжело, а в гробу вдруг на короткие часы будто вдруг «молодеет», разглаживаются морщины, исчезает печать болезни и страдания. Так и тут.
Это же про себя отметил и Розенцвейг.
Значит, подумал Вадим, Григорий Львович-таки сделал то, о чем едва ли не в шутку они говорили на катере. Начал формировать свою «пятую колонну». Ну-ну.
Он закинул автомат за спину, но на предохранитель не поставил. Мало ли? И «Дезерт» в расстегнутой кобуре на левом боку придавал уверенности. Вадим сел в кресло наискось от Залкинда, с видом как можно более безразличным. И не такое, мол, видали.
А генерал, соскучившись по общению, излагал свою историю. Недолгую, впрочем.
Умер он наутро после визита Розенцвейга. Сравнительно легко. Слабое, еле сокращавшееся сердце вдруг затрепетало, будто птица, зажатая в кулаке, не на своем обычном месте, а где-то под горлом. Пальцам рук и ног стало невыносимо холодно, глаза перестали видеть, а мысль прояснилась, очистившись от эмоций.
И время будто остановилось, продолжая при этом свое течение, но по-другому. Стало безразмерным. Всей своей жизни разом он отнюдь не увидел, зато успел повторить про себя все, услышанное от Розенцвейга, неторопливо и здраво рассчитать предстоящие после смерти действия. И как только решил, что готов, – умер, не закрывая невидящих глаз.
– Хотя и не стану настаивать, что все было именно так. Возможно, умер раньше, когда вдруг замигали лампочки на панелях кардиографа и прочих аппаратов, послышался тихий, тающий звон, и я увидел вбегающую в палату сиделку. В следующее мгновение ее не стало. Сиделки. В палате все было точно так же, но удивительно пусто и холодно. Я полежал немного, ожидая, когда вновь появится она или дежурный врач. В это время и успел обо всем подумать. Никто не приходил, и ничего больше не происходило. Я решил – вот все и случилось. Собрался с духом и сел. Ничего не болело…
Ляхов подумал, что профессионал и есть профессионал. Как в России говорят: «Помирать собирайся, а рожь сей».
Поднявшись, Залкинд обошел свою палату, прислушиваясь к ощущениям. Чувствовал он себя совершенно нормально. По отношению к тому, что было совсем недавно. То есть как здоровый человек своего возраста. Не атлет, конечно, не тридцатилетний офицер коммандос, но все равно намного лучше, чем последние годы.
И, как выздоровевший после тяжелой болезни, ужасно хотел есть. Съел бы все, что угодно. Даже бачок больничной овсянки. А лучше всего – здоровенный, шкварчащий, истекающий соком говяжий бифштекс. Да и свиной, чего уж там, не до кашрута…
Описание того, как он бродил по больничным коридорам, добрался до кухни, попытался что-то съесть и убедился, что содержимое котлов и холодильников – сплошные муляжи и макеты, опустим.
Все до единой палаты трехэтажного госпиталя тоже были пусты. Он заглянул даже в морг. И там никого. За последние несколько дней он был первым, покинувшим здесь мир.
Голод крепчал, становясь невыносимым в полном смысле этого слова. А ведь, служа в спецподразделениях, будучи здоровым, крепким мужчиной, совершая физическую работу, какая и не снилась грузчикам и кузнецам, Борис Михайлович умел обходиться без пищи неделю, не теряя рассудка и боеспособности.
И тогда он просто пошел по указанному Розенцвейгом адресу. По пустым, знакомым с детства и одновременно удивительно чужим улицам, шлепая по асфальту больничными тапочками, совершенно голый, лишь перепоясав чресла простыней. Желая и одновременно страшась встретить себе подобных. Постепенно осваиваясь со своим новым положением и состоянием. Это лучше, чем быть смертельно больным, тем более бессмысленно мертвым, но – непривычно как-то. И, как бы там ни было – все равно жутковато-тоскливо.
Вдобавок никак не удавалось избавиться от ощущения, что он живой, в непристойном для генерала, да вообще почтенного пожилого человека виде, бредущий через центр столицы. Вот-вот появятся из-за угла полицейские, и что ты им будешь говорить?
А голод нарастал, хотя это казалось невозможным. Чувство голода, строго говоря, не имеет интенсивности. Даже наоборот, достигнув какого-то предела, оно обычно угасает. Здесь же – нет. Моментами Залкинду казалось, что он готов грызть кору деревьев, жевать траву, а уж любое живое существо, хоть крысу, хоть человека, растерзал и сожрал бы, урча и захлебываясь.
Однако до явочной квартиры он дошел. А куда деваться? Не дойдешь – подохнешь под забором. Однако представить, как может выглядеть вторичная смерть, тем более от голода, он тоже не мог.
Пока ничего особенно нового и полезного для себя Ляхов не услышал. Одна разница – Шлиман погиб внезапно и долго не мог осознать происшедшего, а этот знал все заранее.
Добравшись до указанного адреса в почти невменяемом состоянии, генерал ринулся туда, где, по словам Розенцвейга, его ждала пища. И она там оказалась. Свежее, парное мясо. Голод ушел почти сразу, но чего-то все же не хватало. Зато когда появились живые гуси… Это непередаваемо! Спасибо тебе, Гирш!
Пока генерал рассказывал, как он их потреблял, Ляхов думал совсем о другом. Значит, Розенцвейг, явно вступив в сговор с Чекменевым, получил в свое распоряжение портативный генератор. И продолжил эксперимент. Иначе как бы он сумел засунуть живую птицу в мертвый мир?
Оно, конечно, для общего дела полезно, а все равно неприятно сознавать, что многое делается за твоей спиной.
Ну а чему удивляться, по большому счету? Приятели проворачивали свои «проекты» задолго до того, как Ляхов с Тархановым попали в сферу их внимания. Вот и знай свое место, господин полковник.
По словам Залкинда (если сравнивать с впечатлениями Шлимана), жизненная сила могучих птиц, занимающих столь большое место в еврейской кулинарии, мгновенно его оживила. Настолько, что он совершенно забыл о совсем недавних низменных мыслях и желаниях.
