— Разве я так сильно изменился за эти годы?
Ему тоже стало грустно Они должны были давно сказать это, но
только теперь, в этом баре, на отплывающем корабле, чуть-чуть приоткрыли друг
другу свои души. — Разве я стал другим, Хил?
Она кивнула; когда Хиллари снова подняла на него глаза, в
них блестели слезы.
— Да. Ты мой муж. — Она произнесла это так, будто
на свете нет более ужасного слова; плечи ее резко дернулись, она даже
откинулась на стуле, будто хотела отодвинуться от него подальше.
— Разве это так плохо?
— Мне кажется… — Ей было трудно говорить, но она
решилась идти напролом. Пусть он знает, что она чувствует. — Я думаю, для
меня — плохо. Наверное, я зря вообще вышла замуж.
В голосе Хиллари больше не было горечи, она как будто снова
стала прекрасной молодой дебютанткой, той девушкой, которую он, как она заявила
однажды, «изнасиловал», «выкрал из дома», которой он «сделал ребенка» и которую
насильно заставил стать его женой. Сейчас она говорила совершенно искренне;
именно так она все себе и представляла. Бесполезно спорить с ней, напоминать,
что она сама захотела переспать с ним, что в ее беременности она сама виновата
ничуть не меньше его и что он, в отличие от нее, сделал все, чтобы как-то наладить
их совместную жизнь.
— Я чувствую себя так, как будто меня загнали в
ловушку, будто я птица, которая не может летать, а только прыгает и хлопает
крыльями, и над ней все потешаются… Я чувствую себя безобразной, уродиной,
совсем не такой, как раньше.
— Но ты стала еще красивее, — произнес Ник, глядя
ей в глаза. Хил действительно стала красавицей: молочно-белая кожа, блестящие
волосы, изящные плечи и руки. В Хиллари Берн-хам не было ничего безобразного,
кроме диких выходок, которые она себе иногда позволяла, но сейчас он предпочел
не вспоминать о них. — Ты превратилась в потрясающе красивую женщину. Да
это и неудивительно. Ты ведь была очень красивой девушкой.
— Но я больше не девушка, Ник. Я даже не
женщина. — Она замолчала, как бы подбирая слова. — Ты даже не
представляешь, что значит для женщины быть замужем. Это значит стать чьей-то
собственностью, вещью, когда никто больше не видит в тебе человека. — Ник
никогда не задумывался об этом, и слова Хил удивили его. Так вот чего она
добивалась все эти годы — она хотела стать самостоятельной, принадлежать самой
себе.
— Я вовсе не считаю тебя своей собственностью, Хил. Я
считаю тебя своей женой.
— А что это значит? — Впервые за полчаса в ее
голосе снова зазвучала злость; она сделала знак проходящему мимо официанту,
чтобы он принес еще виски. — «Моя жена» звучит так же, как «мой стул»,
«мой стол», «моя машина». Моя жена. И что дальше? Миссис Николас Бернхам. У
меня даже имени своего нет, черт возьми. Мама Джонни! Как будто чья-то собачка!
Я хочу быть самой собой — Хиллари!
— Просто Хиллари? — Он грустно улыбнулся.
— Просто Хиллари. — Она взялась за свой стакан.
— А кто ты для своих друзей, Хил?
— Своя. По крайней мере, моим друзьям и знакомым нет
дела до того, что я твоя жена. Мне надоело до смерти слышать о Нике Бернхаме:
«Ник Бернхам то… Ник Бернхам се… О, вы, должно быть, миссис Николас Бернхам…»
Жена Ника Бернхама… Ник Бернхам… Ник Бернхам! — Она почти кричала, и он
попытался остановить ее. — И не затыкай мне рот, черт возьми! Ты даже не
представляешь себе, каково это. — Чувствовалось, что она рада наконец
выложить все начистоту. Для них это было нечто новое, ведь они привыкли жить
каждый своей жизнью. Может быть, теперь он начнет понимать, что скрывается за
ее независимостью. Ирония заключалась в том, что именно то, что сейчас так
раздражает Хил, и привлекло ее когда-то к нему. Ведь больше всего ей в нем
понравилось то, что он был Николас Бернхам, со всем из этого вытекающим.
— И я тебе еще кое-что скажу. В Бостоне всем наплевать,
кто ты такой, Ник. — Они оба знали, что это неправда, но очень уж ей
хотелось так сказать. — Там все мои друзья, и они меня знали еще до того,
как ты женился на мне. — Он и представить себе не мог, что это для нее так
важно. И тут ему пришло в голову, что, вероятно, есть способ избавить Хиллари
от этого ужасного бремени злобы и гнева. В это время к ним подошел стюард.
— Мистер Бернхам?
— Да? — Он сразу же подумал о Джонни. Вдруг с
мальчиком что-то случилось, пока они тут сидят.
— Вам записка от капитана. — Ник взглянул на
Хиллари и внезапно понял, что ее откровенности не хватило на самое главное: она
завидует ему.
— Спасибо. — Он кивнул и взял конверт с золотой
каймой. Стюард ушел, Ник достал листок с официальным приглашением: «Капитан
Торо имеет честь пригласить вас на ужин… сегодня в 9 часов вечера в Большом
обеденном зале».
— Что там? Они уже начали — целовать тебе зад? —
Хил допивала второй бокал, ее глаза уже слишком ярко блестели, но на этот раз
не от слез.
— Ш-ш-ш, Хил, пожалуйста. — Он огляделся, не
услышал ли ее кто-нибудь. Мысль о том, что кто-то стремится заискивать перед
ним, казалась неприятной. Но ведь он и в самом деле весьма важная персона и
неизбежно вызывает интерес. И надо признать, он неплохо справляется со своей
ролью, хотя временами держится излишне скромно. — Капитан приглашает нас
на ужин.
— Это еще зачем? Хотят, чтобы ты купил корабль? Я
слышала, эту старую калошу называют плавучим долгом Франции.
— Этот корабль стоит того, чтобы его купили. — Он
знал по опыту, что, когда она в таком настроении, прямые ответы на ее вопросы
злят ее еще больше. — Мы приглашены на девять часов. Может быть, ты
что-нибудь съешь? Сейчас только половина пятого. Мы можем заказать что-то здесь
или выпить чай в Большом салоне.
— Я ничего не хочу. — Ник заметил, что Хиллари
делает знак официанту, чтобы тот принес еще выпить. Он отрицательно покачал
головой, и официант исчез.
— Я не ребенок, Ник. — Она уже почти шипела. Всю
жизнь ее окружающие — мать, отец, гувернантки, Ник — обращались с ней как с
ребенком. И только Райан Хэлоуэй, Филипп Маркхам и другие видели в ней взрослую
женщину. — Я не маленькая и могу пить столько, сколько захочу.
— Если ты выпьешь слишком много, тебя замучает морская
болезнь.
На этот раз она не стала спорить. Пока Ник выписывал чек,
она открыла золотую с алмазной застежкой пудреницу от Картье и небрежно провела
по губам ярко-алой помадой. Она принадлежала к тем женщинам, которые без
малейших усилий привлекают внимание окружающих; вот и сейчас, пока они шли к
выходу, многие из сидящих в зале мужчин провожали ее взглядами. Они вышли на
прогулочную палубу. Нью-Йорк уже исчез из виду. «Нормандия» шла со скоростью
тридцать узлов, почти не оставляя следа за кормой.
Они молча стояли, опершись о поручни; Ник размышлял над тем,
что узнал о своей жене из их последнего разговора. Он никогда раньше не
осознавал, насколько мучительным был для нее брак. Она хотела принадлежать
только себе. Возможно, она права, ей и в самом деле не следовало выходить
замуж. Но теперь слишком поздно думать об этом. Ник никогда не позволит ей уйти
и не отдаст Джонни. На миг ему захотелось обнять ее, но он инстинктивно
почувствовал, что этого делать не следует, и тихо вздохнул. Он часто тосковал
по той дружеской привязанности, какая устанавливается между близкими людьми и
какой никогда не было между ним и Хиллари. Их связывал секс, страсть, по
крайней мере вначале, но покоя, который появляется, когда людям легко и удобно
вместе, у них никогда не было. И сейчас он задавал себе вопрос: любили ли они
когда-нибудь друг друга? Или то, что их связывало, оказалось лишь физическим
влечением?
