Ник тихонько постучал в дверь, ведущую в комнаты Джона.
Вместо ответа дверь мгновенно распахнулась, и Ник увидел сияющую мордашку
своего единственного сына. Он подхватил его на руки и счастливо улыбнулся,
услышав звонкий смех Джонни.
— Ты меня раздавишь, папа! — На самом деле все это
ему ужасно нравилось.
— Как дела, дружок? — Он поставил сына на ноги,
Джон смотрел на отца снизу вверх и улыбался.
— Нормально. А какая у меня новая бита, просто класс!
— Здорово. Еще ни одного окна не разбил?
— Конечно нет.
Сын недовольно дернулся, когда Ник взъерошил его иссиня-черные
волосы. В Джоне интересно смешались черты Хиллари и Ника: ее молочно-белая
кожа, ее волосы и зеленые глаза Ника. Они с Хиллари были не похожи друг на
друга, как только могут быть не похожи два человека. Хиллари — темноволосая,
маленькая, изящная, Ник — большой, сильный, светловолосый. В мальчике же, как
все говорили, соединились лучшие черты того и другого.
— Можно я возьму биту с собой на корабль?
— Не уверен, молодой человек. Только в том случае, если
ты пообещаешь не доставать ее из чемодана.
— Но мне обязательно нужно ее взять, папа! Во Франции
же нет бейсбольных бит.
— Наверное, — согласился Ник.
Они ехали во Францию на год, возможно, на полгода, если дела
пойдут неважно. За последнее время Ник заключил там так много контрактов, что
решил сам руководить работой своей парижской конторы, а в Нью-Йорке оставить
ближайшего помощника. И разумеется, он брал с собой Хиллари и Джона. Он и
думать не хотел, чтоб жить там так долго без них, а ехать было необходимо.
Сначала Хиллари каждый день причитала, стонала и жаловалась, но последний месяц
она как будто смирилась, а Джон считал, что все это даже интересно. Он станет
учиться в американской школе на Елисейских полях. Ник уже снял очень милый дом
на авеню Фош. Он принадлежал одному французскому графу, который год назад, во
время паники перед Мюнхенским соглашением, вместе с женой уехал в Швейцарию, а
теперь счастливо жил в Лозанне и не спешил возвращаться. Это было очень кстати
для Ника, Хиллари и мальчика.
— Поужинаешь со мной, папа? Гувернантка как раз звала
Джона ужинать, и он с надеждой поднял глаза на Ника.
— Думаю, мне надо подняться к маме.
— Ну, ладно.
— Я приду, когда ты поешь, и мы немного поболтаем.
Идет?
— Хорошо. — Джон снова улыбнулся отцу и вышел с
гувернанткой, а Ник на минуту задержался в комнате, глядя на свой старый
письменный стол. Этот стол отец подарил Нику, когда ему было двенадцать лет,
перед тем, как его отправили в частную школу. Он с отвращением вспоминал
проведенные там годы — ему постоянно казалось, что его просто выгнали из дома.
Ник решил ни за что не отправлять сына в закрытую школу. Пусть Джон никогда не
узнает этого ужаса.
Ник закрыл за собой дверь и по длинному бежевому коридору
вернулся в большую гостиную, где стоял рояль; оттуда устланная ковром лестница
вела наверх, в комнаты Ника и Хиллари.
Дойдя до площадки, он заметил, что дверь в комнату Хиллари
приоткрыта, и тут же услышал ее пронзительный голос. Она кричала на горничную,
которая выбежала из туалетной комнаты с охапкой меховых пальто и жакетов в
руках.
— Не эти, черт бы тебя побрал! О Господи…
Он видел только спину жены, ее блестящие, как шелк, черные
волосы, спадающие на белый атласный халат, но уже по тому, как она стоит,
понял, что Хиллари не в духе.
— Идиотка, я же тебе сказала — соболь, норковое пальто
и черно-бурую лису… — Она повернулась и увидела Ника, их глаза встретились.
Последовала пауза.
Он не раз просил жену не кричать на прислугу, но она
поступала так всю жизнь, и ей трудно было изменить привычки. Хиллари
исполнилось всего двадцать восемь, но она уже была до кончиков ногтей светской
дамой с тщательно причесанными волосами, ухоженным лицом и длинными красными
ногтями. Даже в халате она выглядела шикарно.
— Привет, Ник. — И глаза и слова были холодными;
она подставила мужу щеку для поцелуя и снова повернулась к горничной. На этот
раз она не повышала голос, но тон оставался столь же резким. — Будьте
любезны вернуться и принести мне то, что я просила.
— Слишком уж ты сурова с бедняжкой, — сказал Ник с
мягким укором.
Хиллари слышала это тысячи раз, и ей было совершенно
наплевать. Он со всеми добрый, кроме нее. Он разбил ей жизнь, но получил то,
что заслужил. Ник Бернхам всегда добивается своего, но только не с ней. «Не
выйдет!» — говорила она себе снова и снова. Хватит одного раза. Все эти девять
лет она заставляла его расплачиваться за то, что случилось тогда. Ведь если бы
не Ник, жила бы она сейчас в Бостоне возможно, даже вышла бы замуж за того
испанского графа, что был от нее без ума, когда она начала выезжать в свет.
Графиня… Как звучит! Графиня…
— Ты, наверное, устала, Хил. — Ник ласково
погладил ее по голове и заглянул в глаза, но не нашел там ответного тепла.
— Конечно. Кто, как ты думаешь, укладывает вещи?
«Служанки», — едва не ответил он, но вовремя прикусил
язык. Она ведь наверняка считает, что все делает сама.
— Боже, я уже упаковала твои вещи, одежду Джона, потом
столовое белье, простыни, одеяла, тарелки… — Ее голос становился все громче и
пронзительнее. Ник отошел и опустился в кресло в стиле Людовика XV.
— Ты же знаешь, я могу уложить свои вещи сам. И я уже
говорил тебе, что в Париже есть все необходимое. Совсем не нужно тащить туда
наши простыни и тарелки.
— Не будь ослом. Один Бог знает, кто там спал в этих
постелях.
Он едва не сказал, что те, кто там спал, ничуть не хуже тех,
с кем спит она, но решил проявить благоразумие. Он молча наблюдал, как снова
вошла маленькая горничная, притащив на этот раз то, что требовалось: две
собольи шубы, одну норковую и жакет из черно-бурой лисы, который Хиллари
получила в подарок на Рождество Бог знает от кого. Известно только, что не от
него. Соболь и норка — это его подарки, а вот происхождение лисы — загадка.
Хотя он предполагал, что это подарок одного сукина сына по имени Райан
Хэллоуэй.
— На что это ты уставился? — Он не мог отвести
глаз от этой проклятой лисы. Они уже много раз ссорились из-за нее, но сейчас
он не собирался снова поднимать этот вопрос. — Не заводись. И потом, ты
прекрасно знаешь, что я могу и остаться. Что я забыла в этом Париже?
«О Боже, — подумал он, — только не это». День и
так был тяжелым, такая жара. Вовсе не хотелось сегодня ссориться.
— Не стоит начинать все сначала.
— Нет, стоит. Мы прекрасно можем остаться.
— Нет, не можем. Я должен руководить работой парижской
конторы, у меня там важные контракты, и тебе это отлично известно. И потом я
как-то не предполагал, что Париж — такое неприятное место. Насколько я знаю,
тебе там всегда нравилось.
