– Ты знаешь о том, что мама и ребенок, находящийся у нее в животе, обмениваются клетками? Никто не знает, почему это происходит. Но разве это не здорово?
Под снимком написано папиной рукой: «Наша любимая малышка в восемнадцать недель!»
На следующей странице я лежу в маминых объятиях, у меня короткие темные волосы и бело-синие ползунки со слоном. Мне всего три дня. Мама улыбается и кормит меня молоком из бутылочки. Мы смотрим друг на друга. Внизу мама написала: «Ich liebe dich zum Mond und zurück». Это значит: «Моей любви к тебе хватит на всю дорогу до луны и обратно». Она всегда мне так говорила. До луны и обратно. У меня резануло в сердце. Ведь я это почти забыла.
Мы листаем альбом. Рассматриваем наши фотографии. Вот мы лежим вместе на кровати, и мама читает мне детскую книжку с картинками. Тут мне еще нет года, и я необыкновенно упитанная. Наши головы склонились друг к другу, и видно, что у нас одинаковые волосы шоколадного цвета. Вот папа учит меня кататься на велосипеде, бежит позади меня. Тут мне, кажется, пять лет. Выражение у нас на лицах почти одинаковое – страх и восторг. Вот мама в своем желтом дождевике, она всегда надевала его, когда шла в лес, а я в переносном кресле у нее за спиной. На голове у меня красная шапка-клубничка. У обеих розовые щеки, мама выглядит счастливой. Внизу она написала: «Я и Саша (2,5 года) собираем грибы». Приглядевшись, я вижу, что в моей руке зажата маленькая лисичка.
Папа говорит:
– Ты любила лес. Тебе нравился этот стульчик, ты подолгу спокойно сидела в нем.
– Правда?
Я смотрю на папу. Он не брился несколько дней, и теперь у него что-то вроде короткой бородки. Мне нравится.
– А вообще, ты была очень непоседливой. Еще ты любила, чтобы сначала тебе прочитали книгу вслух, а потом читала ее сама. Тогда ты тоже затихала. Ты такая же любопытная, как она, умная, как она, упрямая и решительная, как она. И… задатки комика, они у тебя точно не от меня, как бы мне этого ни хотелось.
Он засмеялся.
– А помнишь, как она говорила, что у некоторых людей есть юмористическая жилка? Что некоторые люди с нею рождаются? Это легко забыть, потому что у нее была депрессия в последний год, но знаешь, твоя мама была самым веселым человеком, которого я когда-либо встречал в жизни. Я полюбил ее в том числе за это. Вот у кого была юмористическая жилка! Точно как у тебя.
Я почти не вижу морских выдр. Потому что в моих глазах туман от горячих, соленых слез.
Don’t tell me to smile
Есть вещи, о которых трудно говорить, просто невозможно выдавить из себя. В горле застревает ком. Я пытаюсь его проглотить, снова и снова. Смотрю на Линн. Она сидит в синем кресле, откинувшись на спинку. Сегодня на ней серая футболка с разъяренным медведем на задних лапах. У пасти окошко, в нем написано: «Don’t tell me to smile!»
[38]
Линн говорит, как будто прочитала мои мысли:
– Иногда бывает легче написать, чем сказать.
Она пододвигает блокнот к моей стороне стола. Я медленно беру его. Сглатываю слюну. Линн передает мне оранжевый фломастер.
Я снимаю колпачок и пишу: «Иногда мне кажется, что я виновата в том, что мама покончила с собой». Секунду я колеблюсь, но потом пододвигаю блокнот и фломастер к Линн. Она читает, смотрит на меня. Морщит лоб. Потом что-то пишет в блокноте и пододвигает его ко мне. Я читаю: «Почему ты так думаешь?»
Я пишу: «Не знаю».
И протягиваю блокнот Линн. Фломастер падает и закатывается под стол.
Линн спрашивает:
– Можно сказать?
Я киваю. Я знаю, что Линн смотрит на меня, но боюсь встретиться с ней взглядом. Я гляжу вниз, на фломастер под столом.
– Саша, почему ты считаешь, что это твоя вина?
Она пододвигает ко мне блокнот, я беру его и кладу на колени, там он и остается. Я говорю почти шепотом:
– Не знаю, но… однажды я подумала, что будет лучше, если она умрет. Это было, когда… когда она очень долго грустила. Плакала каждый день. Я больше не могла вынести ее слез. Злилась. Не могла больше видеть, как она все время лежит под одеялом. Ее немытые волосы на подушке. Я не хотела приводить друзей домой, потому что ужасно стыдилась. Вот тогда я так и подумала, а потом… потом это случилось…
Огромный ком подкатил к горлу. Я пытаюсь его сглотнуть, еще и еще раз. Не могу произнести ни слова. Только смотрю на фломастер. Он такой яркий. Оранжевый, оранжевый, оранжевый.
– Мне кажется, что я… типа, сделала так, что это произошло.
Я взглянула на Линн. Ее большие глаза ласково смотрят на меня.
– Саша. Поверь мне. НЕТ твоей вины в том, что мама покончила с собой. Это точно. На сто процентов. Ради тебя она хотела жить, понимаешь? Мама любила тебя. Ты же это знаешь?
– Откуда вам это известно? Вы же ее не знали.
Мой голос дрожит, но я справляюсь с собой и стараюсь говорить твердо. Не хочу, чтобы наружу вырвался тот, другой, испуганный и растерянный.
– Просто знаю. И кроме того, я говорила с твоим папой. Он ведь знал твою маму. Она очень сильно тебя любила, Саша, слышишь меня?
– К сожалению, недостаточно. Недостаточно сильно, раз оставила меня.
Мой голос переходит на шепот. Еле слышный. Линн выглядит несчастной. Она делает глубокий вдох и длинный выдох.
– Саша, милая Саша. Она жила ради тебя. Но у нее не хватило сил. Ведь она была больна. Иногда люди с депрессией не справляются с жизнью. Твоя мама не справилась. Это ужасно горько.
Я смотрю в окно. На белое небо. Не серое, не синее, а совершенно белое от облаков. Мои губы плотно сжаты, я жую гладкую внутреннюю поверхность щеки, пока не прокусываю ее. Во рту вкус крови. Тело становится тяжелым, как будто свинцовым.
– Я думаю… может быть… я могла что-то сделать.
Минуту Линн сидит молча. Красная стрелка будильника на столе двигается порывистыми шажками. Секунда за секундой. Сидя на стуле, Линн наклоняется вперед и внимательно смотрит на меня. Потом говорит:
– Недавно мне в интернете попалась одна вещь. Я, конечно, не знаю, как это было у твоей мамы, но сразу подумала о ней. Там один парень описал свое состояние, когда ему было ужасно плохо, у него была тяжелая депрессия. Жить не хотелось. Он написал, что чувствуешь себя, как будто попал в автокатастрофу и находишься на грани гибели. И не можешь из этого состояния выйти. В том смысле что, когда ты попал в автокатастрофу, то не думаешь ни о чем другом, понимаешь? Не вспоминаешь о прекрасном, что было в твоей жизни, не замечаешь хороших людей вокруг себя, не строишь планов на будущее. Нет ничего, кроме катастрофы. Больше не чувствуешь вообще ничего. Ты пытаешься бороться, но не получается. Трудно управлять своими чувствами, когда постоянно находишься в центре крушения, правда? Тебе больно, как будто получил сильный удар при столкновении. Хотя это не физическая боль, она находится в твоем мозгу. В голове и в сердце. В мыслях и чувствах. В таких случаях нужна профессиональная помощь. Психологов, врачей, психиатров, нужны лекарства, необходимо лечь в больницу. Нужно снять это состояние кризиса, понимаешь? Саша, что ты могла сделать, чтобы помочь маме, если с этим не справилась психиатрия? Ты просто ее ребенок, а не господь бог.
