– Круто. На самом деле никогда не думал, что встречу кого-нибудь, такого юного, кто хочет стать стендапером. Ну так… что ты хочешь узнать?
Я достаю из кармана куртки блокнот с фламинго. Там записаны мои вопросы.
– Э-э… может быть, несколько подсказок. Для начинающего стендапера. Типа, правила какие- нибудь?..
– Есть только одно правило: первый раз – самый трудный. Нет ничего хуже первого выступления. Полный отврат. Кажется, что сейчас умрешь.
Я записываю в блокнот: Кажется, что умрешь.
– У меня уже было первое выступление. В школе. На уроке обществоведения.
– Да? Фантастика! И как прошло?
– Ужасно. Так что я все понимаю.
Он смеется. Потом добавляет:
– Но опыт побеждает страх. Это единственный возможный способ его побороть. На сцену и вперед! Один раз, другой, десятый. Два из этих десяти будут, возможно, ОЧЕНЬ удачными. Остальные – отстой.
Он, конечно, прав. Это не самое страшное. Такой страх проходит через несколько минут. С ним я справлюсь. Должна справиться.
Осси нервно качает ногой, от ее ударов подпрыгивает стол, но Осси этого не замечает. Он с любопытством оглядывается, шумно отхлебывает из бутылки воду и как будто не слушает наш разговор.
Я снова спрашиваю:
– Наверно, это глупый вопрос, но… как… как придумываются шутки?
Хенрик кивает на мой блокнот с фламинго.
– Очень хорошо, что у тебя записная книжка. ВСЕГДА носи ее с собой. Если ты сказала что- нибудь и народ рассмеялся, запиши это. Или если увидела что-то странное или смешное. Потом ты из этого сочинишь шутку. Самое важное – не бояться быть ОЧЕНЬ самокритичным. Дико самокритичным. Что в тебе такого особенного? Например, ты дылда, или коротышка, или толстяк? У тебя волосы вьются бараном, очки на носу? Может, ты сильно потеешь и у тебя вечно большие влажные пятна под мышками? Или ты дальтоник? Или хромой? Любой физический изъян. Все плохое, что было в твоей жизни. Говори об этом. Публика не хочет слушать про счастливых людей. Ей интересно про то, как все летит к черту. Напиши список всего плохого, что случилось в твоей жизни.
Я записываю: Все плохое, что случилось в моей жизни.
Хенрик поворачивается к Осси, оглядывает его. Осси рассеянно смотрит на Хенрика.
– Вот ты, например. Ты мог бы пошутить про свою прическу как у Элвиса, про свою манеру одеваться. По крайней мере, это то, что сразу бросается в глаза. Ты выходишь на сцену и говоришь…
Хенрик щурится и задумывается. Потом вдруг оживляется:
– Например, так. Разводишь руками и говоришь: «Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Что я – плод любви Элвиса и клоуна Манне
[28]».
– Черт! Клоуна Манне!
Вид у Осси оскорбленный, но он громко смеется. И я тоже.
– Sorry
[29], или вот еще. – Хенрик показывает рукой на Осси. – Полосатая рубашка! Подтяжки! Цветок на шляпе!
– Хорошо-хорошо, окей, достаточно.
Осси понуро опускает голову.
Я ободрительно похлопываю его по руке.
– Ты очень красивый.
– Спасибо, Саша. Ты добрая.
– Пожалуйста. Твоя мать приплачивала мне, чтобы я тебе это говорила, но я и правда так думаю.
Я подмигиваю Осси, он делает вид, что обиделся, но на самом деле улыбается. Он знает эту шутку. Они с папой часто так друг над другом подшучивают. Каждый раз, когда говорят друг другу, типа, комплимент. Шутка смешная еще потому, что мама у них одна – это бабушка. (Не их, конечно, а моя. Ужасно странно, да?)
Но Хенрик раньше не слышал этой шутки. Он немного удивлен. И улыбается.
– Хорошо! Как тебя? Саша? Быстрая реакция! Это чертовски важно.
Я чувствую, как кровь приливает к лицу, но в подвале так темно, что, даже если бы я покраснела, как помидор, никто бы не заметил.
– Штука в том, что нужно обезоружить публику сразу, как только вышел на сцену. Например, так: «Я знаю, о чем вы сейчас подумали! Что я – плод любви Элвиса и клоуна Манне». Но тебе такое начало не подходит, ты понимаешь.
Я переспрашиваю:
– Как это – обезоружить? Что это значит?
– Когда выходишь на сцену, публика насторожена, она волнуется за тебя. Но если ты сразу выдаешь шутку, типа такой, в свой адрес, публика расслабляется, понимает, что с тобой полный порядок. Ты как капитан воздушного лайнера. Казалось бы, какая разница, что на нем надето, когда он управляет самолетом, – униформа или клоунский колпак и плавки? Вроде бы униформа совсем неважна. Но, черт возьми, капитан ведет самолет в униформе! Почему? Потому что тем самым он посылает сигнал: у меня все под контролем. Если бы пассажиры сомневались в капитане, на борту был бы хаос, а в полете это недопустимо. Так же и здесь. Выходишь на сцену в полном обмундировании.
Я киваю и быстро записываю неразборчивым почерком. Слово «униформа» у меня похоже на слово «унитаз». Надеюсь, потом разберу, что написала, и унитаз напяливать не придется.
– Ты, например, можешь использовать тот факт, что ты ребенок. Это твоя особенность, глупо ей пренебрегать. А еще твоя прическа… типа, бритая Барби.
Он замолкает. Я провожу рукой по своим коротким волосам и внезапно перестаю стесняться своей прически.
– Не жалко было?
– Не жалко. – И это почти правда. – Можно я украду у вас эту шутку?
– Пожалуйста, буду только рад. Но вообще чужие шутки красть нельзя. За это, типа, смертная казнь.
Смертная казнь.
– Как ты сама считаешь, что в тебе есть особенного, что можно использовать? Что-нибудь неприятное из твоей жизни.
Он наклоняется вперед и, не отрываясь, смотрит на меня. Я думаю. Что мне ему сказать? Рассказать про маму?
– Возьми первое, что приходит в голову.
– У меня умерла мама.
Хенрик откидывается назад.
– О, shit
[30]. Прости.
– За что? Вы, что ли, ее убили?
Мой голос звучит почти жестко.
Он смеется и делает жест указательным пальцем, как будто направляет на меня пистолет.
– Хорошо. Хм. Может, из этого тоже что-то получится? Как думаешь? Наверно, тебя жалеют? Как люди ведут себя, когда у кого-то умерла мама? Говорят всякие глупости?
– Есть такое.
– Ага! Отлично! И что говорят?
– «Ах, ты такая сильная!» А у меня что, есть выбор? Или: «Если б моя мама умерла, я бы этого не вынесла! Она для меня ВСЁ!» А я, такая: «Окей! Ты бы этого не вынесла или по крайней мере делала вид, что не можешь этого вынести. Получается, что мне все равно? Я должна с этим как-то справиться или что мне остается? Тоже умереть?»
