Мы были уверены, что преодолели последнее препятствие. Две недели. Достаточно мизинцем пошевелить, как Моисею перед Красным морем, и все преграды расступятся. В коллеже я уже не понимал, кто из нас двоих кого защищает. Она казалась уязвимой, а я стал ее доспехами. И впервые благодаря этой роли, благодаря слабости Мари я почувствовал себя на своем месте. Бывало, например, что ее просили прочесть текст, а отвечал я, и все находили такое поведение нормальным, будто мы превратились в сиамских близнецов. Как Лорел и Харди
[73]. Поначалу мне это нравилось, но чем ближе мы были к экзамену, тем сильнее становилось чувство, которого, мне казалось, я не должен испытывать. Теперь я боялся не того, что мы не доберемся до конца года, нет. Настоящая паника грубо хватала меня за горло днем и терзала сердце ночью. Я понял, что мне не под силу перевернуть эту гигантскую страницу. Однажды я заговорил с Мари.
– Знаешь, – сказал я, – не очень веселенькая ситуация получается. Школа всегда была для меня бедой. Даже в яслях у меня возникли проблемы с адаптацией, так папа говорит. Потом меня чуть не оставили на второй год в начальной школе. И вдруг, в этом году, всё поменялось. В первый раз кто-то действительно на меня рассчитывает. А это немало. Мне кажется, достаточно чувствовать себя полезным, чтобы быть счастливым. Понимаешь, наступят каникулы… Ты поедешь в свою музыкальную школу для супергениев. А я…
– А ты?
Она смотрела на меня, лукаво улыбаясь, словно то, что я сказал, было какой-то нелепицей.
– Ну… А у меня снова начнется изгнание. Никого. Всё станет как прежде. Только вот теперь будет совсем невесело прятать туалетную бумагу. Они все могут сколько угодно фигней страдать, но я сильно изменился. Набрался кое-какого благородства. Клянусь, иногда я надеюсь, что ты провалишь экзамен и останешься со мной. Но я прекрасно знаю, что провалы не в твоих привычках, как не в моих – всё успевать, потому что у меня жизнь как у папы: ездить странными кривыми дорогами. В следующем году, ну… я сам буду как слепой.
Я видел, что она пытается меня понять, и это было очень мило с ее стороны. А потом, вместо того чтобы достойно остановиться, не знаю, что со мной стряслось, – меня понесло дальше. Захотелось рассказать ей о величественности моих чувств. Поэтому я потупил глаза и произнес низким театральным голосом:
– По правде, моя жизнь началась лишь в тот день, когда я тебя встретил…
– Ты знаешь?
– Что знаю?
– Ну, стихи Луи Арагона:
Я живу на свете от черты,
Где тебя я встретил на дороге…
[74]– Да ну? Так это его? Как его зовут, еще раз?
– Луи Арагон. Великий поэт. Иногда раздражающий, когда речь заходит о высоких чувствах, но всё же…
– Забавно, я думал, он был пилотом. Получается, не так сложно клепать стихи. Достаточно отпустить мысль в свободный полет…
Несколько минут мы шли молча, направляясь в сторону консерватории. Деревья и дома отчетливо вырисовывались впереди, как это бывает в самом начале лета. Я пытался найти слова, чтобы выразить то, что чувствую. В итоге я вздохнул:
– Короче, в следующем году у меня сердце будет на Брайле.
Я очень гордился своей формулировкой, потому что она точно выражала всё, что было у меня на сердце и что страшило меня в будущем. Мари застыла передо мной и прищурила свои маленькие мертвые глаза, словно молила, чтобы ей вернули зрение на минутку. Вдруг произошло что-то невероятное. Она протянула ко мне руки, и они сомкнулись у меня за спиной, а Мари тихонько, очень нежно уткнулась лицом в мою грудь, немного согнув колени, потому что она была выше. Через несколько минут Мари произнесла:
– Никто и никогда не скажет мне слов прекраснее. Пока ты говоришь так со мной, я уверена, что своей музыкой я заставлю дрожать звезды.
– Думаешь? – глупо спросил я.
– Да.
И мы рассмеялись, потому что всё еще были в том возрасте, когда слезы переходили в смех… Только позже сердце почувствует разницу.
* * *
Я был рад, что в это время папа часто предлагал мне ездить в «Канаду» и заниматься доставкой для его клиентов. Наверняка он решил, что я хорошо вел себя в течение года и набрался некоторой ответственности.
Мы погружались в ночь. Больше всего мне запомнились ослепительные огни встречных машин, которые время от времени попадались нам на пути. На улице Шахматной доски я загружал «панар» согласно папиному списку, а затем присоединялся к нему в кабинете. Там мы планировали путь, рисуя сложные лабиринты на карте города. Иногда папа позволял себе высказать кое-какие соображения относительно жизни в целом, а также истории и перемен, которые не всегда приводили к лучшему.
– Хочешь мое мнение, Виктор?
– Да, папа.
– Правда в том, что с тех пор, как «Ситроен» ликвидировал производство «панаров», всё пошло наперекосяк.
– Как грубо со стороны «Ситроена».
– Раньше никто бы не осмелился остановить производство первых французских машин. Теперь же их можно найти только в Южной Америке или на Кубе. Еще во Вьетнаме.
– Очень жаль, папа, но такова жизнь…
– Жизнь плохо продумана, если хочешь знать.
Так мы проводили летние ночи, отец и сын. Мы ездили к папиным клиентам – их было очень много. Столько разных лиц и адресов, что под конец они все спутались у меня в голове. Однако больше всего мне запомнился пожилой мужчина, который заказывал у отца всё связанное с Жозефом Кайо
[75]. Он угощал нас чаем и всегда говорил мне под конец, глядя прямо в глаза:
– Не забывай: у тебя самый лучший отец. Если бы только захотел, он мог бы работать… в Америке, вот как. Самый лучший, запомни это.
– Да, самый лучший, я запомню… попытаюсь… самый лучший.
Однажды я спросил отца:
– Почему клиент с улицы Корсель постоянно говорит мне, что ты самый лучший? Почему ты самый лучший?
– Я не знаю.
– А что там с Америкой?
– Не знаю.
– Странно всё это, ты так не считаешь?
– По-моему, он принимает меня за кого-то другого. У коллекционеров часто всё путается. И то, что я лучший, еще ничего не значит. Поль и Жан Панары тоже были лучшими, но это не помешало «Ситроену» оказать им медвежью услугу.
