– Велосипеды.
– Тогда возьми книгу Антуана Блондена
[69] «Тур де Франс»… Если он любит велосипеды, лучше не придумаешь.
Нужно было раздобыть эту книгу любой ценой до того, как меня вызовут по поводу моего поведения, «скандального и вопиющего», так обычно говорят. Вдвоем мы сорвали уроки во всей школе и выставили на смех полицию. Видите, не обязательно собирать толпу, чтобы натворить дел. За такое могли и исключить. В библиотеке книга Блондена только-только появилась: я тут же завел формуляр и внес ее туда. Было забавно видеть свое имя в библиотечном формуляре. Перед тем как выйти, я пролистал книгу и убедился, что это то, что надо: соперники, публика, работа над собой до потери пульса… И в то же время почувствовал: есть в ней и нечто грустное, отчего сердце билось сильнее. Магия литературы.
Затем по громкоговорителю объявили, что нас с Мари вызывают. Мы встретились со Счастливчиком Люком в коридоре у двери в кабинет: он был небрит, да и вообще казалось, что эта ситуация его утомляет. Завуч так и сказал, что вести нас к директрисе ему очень не хочется, но мы там разыграли целый спектакль и сорвали все уроки разом.
– Подождите, я вернусь через пару минут. Надо уладить кое-что с бумагами.
И, приняв загадочный вид, пропал в своем кабинете и долго не выходил. Тогда я решил рискнуть и отправился за ним, оставив Мари в коридоре. Счастливчик Люк подпрыгнул, когда увидел меня в дверях. Он казался таким маленьким в своем огромном кресле. У стола я заметил новую книжную полку, на которой в алфавитном порядке стояли Дюма и Сервантес. Я подумал, что Блонден окажется впереди всех.
– Что ты здесь делаешь, Виктор?
– Я хотел кое-что обсудить, а так как нас сейчас отчитают у директрисы, я даже не знаю, когда еще смогу поговорить с вами в следующий раз.
На стенах кабинета висели постеры с чемпионами- велосипедистами, которые выкладывались на все сто в гору или с горы. Пот с них лился, как жир с курицы гриль.
Я не знал, с чего начать, но времени было немного, поэтому пришлось поторопиться.
– Вам понравился «Дон Кихот»?
– Не очень. Я даже разочарован.
– Почему?
– Эта книга… как сказать… не очень серьезная. Мне не нравится, когда над героями смеются. А Дон Кихота представили как какого-то больного придурка, совершенно спятившего. Мне сложно к нему привязаться. Можешь что-нибудь посоветовать?
Я глубоко вздохнул и протянул ему книгу. Он взял ее и запыхтел, словно собирался съесть.
– Надеюсь, она хоть немного с трагедией.
– Не знаю. Увидите сами.
Зазвонил телефон, Счастливчик Люк ответил, и я понял, что директриса нас уже ждет.
– Так, надо идти. И не вздумай жаловаться. Когда я учился в интернате, нас за любую провинность ставили на колени в пустом кабинете директора и оставляли ждать. Пятнадцать минут… полчаса… Потом звенел звонок, приходил директор и отвешивал пощечину. Или несколько, в зависимости от проступка. Он никогда ничего не говорил. А потом нас заставляли ждать еще, до следующего звонка.
– Какая мрачная эпоха…
– Один раз я сбежал, стащив велосипед у консьержа. За три дня проехал триста пятьдесят километров. С тех пор это моя страсть…
– Интересная у вас молодость!
Казалось, ему польстил мой комплимент.
– Помните, вчера, когда мы столкнулись в коридоре, а вы собирались прятаться в спортзале, чтобы читать «Дон Кихота», вы сказали, что за вами должок?
– Помню. Посмотрим, что можно сделать. Но с чего вдруг вы разыграли этот спектакль?! Нельзя смеяться над слепыми. Конечно, от тебя можно ожидать чего угодно, но от твоей подруги…
– Всё из-за дурацкого спора. Но лучше вам наказать только меня, и меня одного. Потому что, если вы накажете и ее тоже, родители отправят Мари в пансион, а наша школа лишится лучшей ученицы.
– Думаешь, у нее настолько строгие родители?
– Уверен! Ее отец торгует какими-то золотыми мухами и редко шутит. Если они обо всём узнают, то точно переедут – и прощай, гений!
Мы с Мари проследовали за Счастливчиком Люком, и уже перед дверью в кабинет директрисы он сказал:
– Так, я войду первым.
Вдруг меня осенило.
– Скажите ей, что у меня есть суперидея, как вымолить прощение.
– Какая идея?
– Мы могли бы организовать концерт виолончели… что-то действительно крутое, для настоящих ценителей.
– Но ты же не играешь на виолончели.
– Нет, но я буду переворачивать страницы партитур.
Счастливчик Люк исчез в кабинете мадам Леконт.
– Ты нормальный? – сказала Мари. – Концерт виолончели… Какая муха тебя укусила?
– Да нет, наоборот, очень хорошая идея. Ты ничего не понимаешь… после нашего циркового номера все заметят, что ты ничего не видишь. Я даже уверен, что они уже догадываются. Думаешь, Ван Гог упустит такую возможность нам отомстить? А концертом мы их всех за пояс заткнем, особенно если они будут думать, что ты играешь по нотам.
– А правда, умно́… Наверное, ты прав… Сейчас главное – выиграть время… Нам осталось всего три недели.
Ее глаза заблестели, как крошечные свечки. Я заметил, что Мари застегнула блузку через пуговицу, и подумал, что такими мелкими деталями мы тоже можем себя выдать.
Она вздохнула:
– Есть еще одна проблема.
– Какая?
– Безопасность на дорогах. Мне придется проехать по лабиринту либо на велосипеде, либо на машине. Полный провал.
Тут я еще ничего не придумал. Если Мари попросится в медпункт, то там ее могут осмотреть и что-то заметить. По сравнению с Хайсамом, который мог просчитать противника на пятнадцать ходов вперед, я был еще любителем. Поэтому я ничего не ответил. Чтобы выглядеть умным, иногда достаточно заткнуться и загадочно потупить глаза.
В итоге мы отделались бесплатным концертом для учеников и родителей, а я должен был подмести коридоры. Так сказать, у каждого своя специализация!
Перед обедом я чуть ли не на коленях приполз к Хайсаму. У меня не осталось сил даже дойти до столовой. Душевные терзания выматывают сильнее физических упражнений – вот вам мое мнение. Я был опустошен. Хайсам сидел на малюсеньком стульчике, опершись локтями на стол, и смотрел на шахматную доску, словно хотел загипнотизировать ее и выпытать все секреты. Я заметил, что его огромный живот, завернутый в клетчатую рубашку, касается края стола.
– Что делаешь? – спросил я.
– Ничего.
– Это как?
– Совсем ничего. Сегодня начинается шаббат. Я должен ничего не делать, поэтому я ничего не делаю.
