Даже без языка было бы неловко, как мне кажется, но чуть меньше, конечно. Как я смогу оправдаться? В фильмах я видел десятки таких сцен – классика, когда парню прилетало прямо по щеке из-за случайной измены, лжи и женского унижения. Я подумал, что, наверное, стоит обсудить ситуацию с Хайсамом, который даст ясную и объективную оценку – он же ученый и стратег. Уж точно что-нибудь посоветует.
* * *
Часы сжимались, растворялись один за другим – так наступил понедельник. Этот день я с уверенностью могу назвать худшим в моей жизни. Хуже, чем день, когда у меня стащили новенький красный гоночный велосипед, который папа привез на крыше «панара». Хуже пареной репы в начальной школе. И даже хуже того дня, когда я увидел в первый раз увядший цветок, а папа сказал, что с людьми тоже так в итоге.
Я рано вышел из дома и стал дожидаться Хайсама в каморке. Как-то раз его отец сказал мне по секрету, что сам не знает, когда его сын спит. Пару раз он проводил эксперимент: подкладывал сыну в кровать листья и плоды каштанов, но на следующий день находил их нетронутыми. Ему казалось, что всё дело в бессоннице и она непременно поможет Хайсаму многого в жизни добиться. По отношению к сыну он даже использовал слово «величественный». «Это была величественная победа», – говорил он, рассуждая о партии в шахматы, благодаря которой Хайсам выиграл региональный турнир. Тем утром наш консьерж вытирал пыль с портретов восемнадцати султанов, которые наследовали трон Высокой Порты до XVIII века. Затем постепенно, объяснял он мне, Европа растащила Империю по кусочкам, прямо как охотники, договаривающиеся о дележке добычи, когда зверь уже на последнем издыхании. А теперь остались только самые неприглядные куски. Когда появился Хайсам, я подумал, что он потолстел еще больше – наверняка это его гандикап. Он положил на стол толстую книгу о гипермодернистской революции в шахматах, которую подарил ему отец. Должно быть, эта книга для него значит столько же, сколько для меня – папин словарь. Хайсам протянул мне вазочку, доверху наполненную лукумом. Какое-то время я смотрел, как он старательно пережевывает кусочек, потерявшись мыслями где-то между защитой Нимцовича и пешечным штурмом… Я не знал, как подступиться к моей проблеме. Крайне сложно. Его отец подал нам очень густой кофе в чашечках размером с наперсток. Едва мои губы коснулись горячего напитка, я почувствовал, что глотаю расплавленную резину. Но я был очень польщен. Хайсам потягивал этот странный напиток, не сводя глаз с шахматной доски, которая стояла посередине крошечной каморки, словно какой-то центр тяжести.
– Ты странно выглядишь, – внезапно сказал он.
Мне тогда показалось, что мой дорогой египтянин уже обо всём догадался, что я действительно не могу от него ничего скрыть и что он сильно развил свою интуицию, играя в шахматы. Тут отец вручил ему пакет с обедом.
– И почему это ты сегодня не обедаешь в столовой?
– Потому что там подают свиные ребрышки, – ответил египтянин.
– Но на прошлой неделе ты ел сосиски.
– Так уж я устроен. Я ем и кошерное, и некошерное.
– Это потому, что ты еврей и нееврей одновременно? – спросил я.
– Ты всё правильно понял. Тебе осталось только в шахматы научиться играть, и станешь членом приличного общества.
Я улыбнулся и подумал, что есть определенное удовольствие в том, чтобы чувствовать себя на ступеньку ниже людей, которых любишь и высоко ценишь. В тот же момент во дворе послышались возня и шепот. Я оставил Хайсама, так как у меня возникло недоброе предчувствие, и направился к доске, где ученики могли вывешивать свои объявления, – там столпилась куча народу. И тут я подумал, что вот-вот провалюсь сквозь землю, и даже пожелал этого всем сердцем: пока, ребята, дальше без меня! На доске висели языкастые фотографии с вечеринки: картинки увеличили до неприличных размеров. И, конечно, всех собрал Ван Гог. К счастью, никто в толпе пока меня не заметил: я поднял воротник куртки и решил понаблюдать, как будут развиваться события. Глазами я искал Мари. Нужно было найти ее до того, как какой-нибудь умник расскажет ей эту новость. Я почувствовал сзади чье-то присутствие – Хайсам, – значит, еще не всё потеряно.
– Всё очень фигово! – сказал я ему со дна своей куртки, которую натянул уже до самых ушей.
Он положил руку мне на плечо – его фирменный жест.
– Иногда стыд – это даже полезно.
Чуть позже я нашел:
Стыд. Позор, бесчестие. См. Подлость, Низость, Унижение, Срам.
По количеству синонимов я заключил, что речь идет о часто испытываемом чувстве.
– Может, когда-нибудь я и получу от этого пользу, но сейчас мне поставили мат.
Хайсам улыбнулся. Мне показалось, что он до сих пор жевал лукум.
– Еще нет. Знаешь, защита Нимцовича может развиваться по нескольким сценариям. Ее используют, когда противник пытается навязать свою стратегию. Эта защита состоит в том, чтобы со всей строгостью продемонстрировать противнику, что наше понимание сложности нашей позиции превосходит все расставленные им ловушки.
Из глубин своей куртки, как из глубины пещеры Платона, я начал подумывать, что мой друг уже сходит с ума и совершенно одержим туманными выражениями. Позже – гораздо позже, – когда он стал великим шахматным чемпионом, я по-прежнему полагал, что уважаемый египтянин сохранил часть своего безумия, даже когда его показывали по телевизору и было понятно, что он просчитывает ходы соперника на тысячу вперед. Я спросил его:
– Что ты имеешь в виду?
– Я себя понял. Да и ты тоже. Только ты еще этого не знаешь.
Его огромная, раздувшаяся, словно зернышко попкорна, голова расплылась в широкой доброжелательной улыбке.
У меня не было времени поразмышлять над сказанным, потому что я заметил копну рыжих волос Мари. «Хорошо, что она ничего не видит!» – подумал я. Мари уставилась пустыми глазами на доску объявлений, а вокруг смеялись и отпускали шуточки. На мою удачу, прозвенел звонок, и все отправились по классам. Я растворился в толпе, стараясь, чтобы никто меня не заметил, и следил глазами за Мари. Она сосредоточенно отсчитывала шаги, пытаясь добраться до лестницы. Я посчитал на пальцах. Осталось продержаться всего пять недель. Я понял, что Мари немного растерялась, поскольку все толпились вокруг и кружили ее, как юлу. Я бросился к ней, решив, что, вероятно, уже готов к публичной пощечине.
– Осторожно, – прошептал я ей, – лестница в другой стороне!
– У тебя странный голос. Что-то случилось?
– Ничего. Горло болит. – Я закутался еще глубже в куртку, чтобы походить на мумию.
– Ты подготовился к геометрии?
– Да, я всё решил в двух экземплярах. Себе беру тот, что с ошибкой. Держи.
Уже на лестнице она спросила меня:
– Что там за история с фотографиями на доске? Я ничего не поняла. Все вокруг смеялись, мне бы тоже хотелось!
И тут я выдал полнейшую чушь:
