– Понимаешь, может, я катаюсь на таких штуках в последний раз…
Мне казалось, что все на нас пялятся, и я очень даже обрадовался, потому что подумал, будто нам попалась самая крутая машина. Только через несколько минут я понял, что Мари-Жозе вела с закрытыми глазами, и подумал, как сложно будет продержаться до конца года, не вызвав подозрений. Я уже почти решил заговорить на эту тему, но быстро сдулся.
Окончательно вымотавшись, мы вышли на ярмарочные аллеи. Огни аттракционов сливались с новогодними гирляндами. Было холодно, и из наших ртов вырывались маленькие облачка инея. Вдруг Мари-Жозе остановилась, схватила меня за руку и крепко стиснула.
– Давай прокатимся на поезде страха!
Она выглядела такой счастливой при мысли о том, что мы будем пугаться вместе! Мне не очень хотелось, пришлось сделать вид, что я спокоен, но моя голова была занята мыслями более грустными и страшными, чем все призраки мира. Я представлял, как Мари-Жозе отвозят в специальное заведение для слепых и оставляют там одну с чемоданчиком. Как она машет рукой в пустоту. Я подумал, что надо посоветоваться с Хайсамом, он, пожалуй, единственный, кто может помочь мне во всём разобраться. Но пришлось выгнать эти мысли из головы, потому что над нами летали светящиеся скелеты и делали так: «Ух! Ух!» – было страшно, Мари-Жозе даже прижалась ко мне. Я чувствовал, как ее волосы щекочут мне щеку, и подумал, что побриться было правильным решением. Вдруг наш вагончик надолго остановился. В темноте раздавались мрачные звуки. Мари-Жозе прошептала мне:
– Я боюсь привидений!
И я не успел ничего ответить, как почувствовал, что ее губы коснулись моего рта. Она прижалась так сильно, что я даже не отреагировал и завис, открыв рот. Ее же язык крутился во все стороны, как юла. Я чуть не прыснул от смеха, но сдержался, потому что так лучше. Сразу после этого вагончик тронулся – прощайте, призраки. Мы отодвинулись друг от друга и выехали на свет. Было как-то неловко. Мари-Жозе выглядела задумчивой, и я подумал, что она уже жалеет о случившемся.
– Ты какая-то грустная.
– Нет, вовсе нет. Я, правда, не уверена, так ли это делается. На прошлой неделе я прочитала в приемной у стоматолога инструкцию в журнале «Флирт и нежность». Там всё так и описывали, но, знаешь, с инструкциями всегда очень просто напутать…
– Нет. Всё правильно. По крайней мере в теории.
– А на практике?
– Не знаю. Я только про теорию знаю.
* * *
Потом мы быстро разошлись по домам, потому что она собиралась еще позаниматься на виолончели, а я уже опаздывал на репетицию с Этьеном и Марселем. В конце мы пожали друг другу руки – это было забавно, и я подумал, что близость – не такая уж простая штука. Но я не сердился, мы расстались на хорошей ноте, и мне даже не терпелось подвести итог всей сложившейся ситуации. Однако для такого рода операций, как часто говаривал мне папа, требовалось остаться одному.
Дома никого не оказалось: ни папы, ни Этьена с Марселем. Ни «панара». Пусто. Я поднялся в свою комнату под крышей и сел за стол. Мое состояние было близко к медитации, то есть к сосредоточенному глубокому размышлению на какую-то тему. Уж это точно никогда не повредит. Я подумал об уважаемом египтянине, который часто разыгрывал «нильского крокодила», и решил взять с него пример, потому что медитация, похоже, неплохо ему помогала.
Первой задачей было отделаться от концерта «Сверла», при этом не сойти за труса и не ранить самолюбие Метро. Вторая задача – выяснить, смогу ли я помочь Мари-Жозе. Вот они, две мои проблемы.
Я услышал мотор «панара», вскоре во дворе раздались голоса. В окно я увидел, что Этьен и Марсель вернулись с папой, который брал их с собой на прогулку. Едва я спустился к ним, как сразу понял, что что-то тут не так. Этьен сообщил мне:
– Дома всё к чертям пошло!
– Почему?
– Разводимся.
Так как я ничего не понял, Марсель уточнил:
– В смысле, родители разводятся. Весь день орали. Никак не договорятся о разделе имущества. Еще в суде будут опеку над нами разбирать. Я думал, они глотки друг другу перегрызут.
– Ну не могут же они вас располовинить. Станция метро надвое не делится. Когда-то уже был царь, который хотел распилить детей пополам, чтобы раздать всем, не помню, как его звали
[48].
– Но это смешно, – сказал Этьен, – я даже не думал, что они так сильно поссорятся по этому поводу!
Он крепко задумался. Я заметил:
– Это нормально. Все родители бьются за своих детей. Ну, почти…
В голове промелькнуло воспоминание о матери. Они смотрели на меня вытаращив глаза.
– Да нет же. Тут всё наоборот. Мы им так надоели, что никто не хочет нас забирать. Поэтому мама просит в суде, чтобы мы остались с папой, а папа – с мамой. Оба хотят доказать, что другой справляется с нами лучше. Папа наверняка скажет судье, что бьет нас, а мама – будто заставляет нас готовить и мыть посуду, пока сама шляется по ночным клубам!
– Оригинально, – сказал я. – На днях мы с папой видели одну передачу на эту тему, но конкретных решений они не предлагали.
Братья выглядели очень измученными, совсем не в своей тарелке, так что я подумал, что сейчас не самый подходящий момент сообщать им о своем решении по поводу концерта. Мы начали репетировать. Без особой убедительности я бренчал на гитаре и орал в микрофон:
Оставьте нас в покое.
Довольно домашки в школе.
Довольно домашки в школе.
Оставьте нас в покое.
Идем вразнос,
Горчицу вам всем в нос.
– Слова – просто огонь, особенно рифмы, – с видом знатока заметил Этьен.
Наверняка он это сказал, чтобы мне польстить. Я написал эти стихи во времена бунта, а бунт иногда заставляет вас думать и делать вещи, которые вы потом совсем не понимаете.
Марсель добавил:
– Тебе надо показать их учительнице литературы. Уверен, она на весь класс зачитает, потому что похоже на… ну ты знаешь…
Он хотел сравнить меня с поэтом, которого мы недавно проходили.
