Согласно статье в газете, пассажиры, бывшие в терминале, приняли взрыв за грохот фейерверка в честь Дня взятия Бастилии, и только когда по зданию побежали охваченные пламенем люди, всем стало понятно, что произошло на самом деле.
Рубен попытался представить горящих людей, но у него ничего не вышло. Вернее, почти ничего. В его воображении возникала лишь одна пара – мужчина и женщина. Охваченные огнем, они содрогались в последних конвульсиях. Видение было так реально, что Рубен мог назвать мужчину и женщину по именам.
Когда Чудака выпустили, Рубен плакал в своей камере. Он никогда не разговаривал с этим человеком, не знал, откуда он родом и что совершил, но оплакивал его потерю, как потерю друга.
Он еще долго вспоминал Чудака, а то или иное воспоминание о том, как Чудак постоянно разоблачал «заговоры», приносило ему и облегчение, и ощущение какого-то тепла. Алжирцы копят табак, думал он, а гомики выламывают в душевых краны. В туалете можно было заразиться чем угодно, а приходящий в тюрьму имам вербует террористов. Матрасы на койках пропитаны химикалиями, и эти химикалии ослабляют разум, а томики Библии, что так активно предлагались заключенным, были источником вшей и инфекций.
Главной же темой теории заговора была подмена христианских ценностей. Рубен не верил многим подозрениям Чудака, но мало-помалу все же стал находить подтверждающие свидетельства. Например, он знал, что один из заключенных, художник, попал в тюрьму за спрятанное за холстом оружие, но Рубен посчитал, что поводом для ареста стало не само оружие, а то, что художник чаще всего рисовал Спасителя и Деву Марию, и даже в тюрьме продолжал этим заниматься.
Когда в помещение бывшей тюремной часовни положили коврики для намаза, Рубен всерьез забеспокоился об угрозе истинной вере. Он напоминал птицу, которая взъерошивает свои перья в ожидании неведомого хищника, который вот-вот может появиться на горизонте. Его гневные обличительные речи так и не были произнесены, но потихоньку он стал делиться своими соображениями с теми, с кем сидел за столом. С христианами, как он думал. Его не останавливало отсутствующее выражение на лицах, и он продолжал свои рассуждения на тему: если это ответ, то каким тогда был вопрос?
Ввиду сложности, а точнее, бессмысленности темы заключенные стали называть его Новым Чудаком. Но Рубен все же сильно отличался от старого, хотя бы потому, что если о Чудаке никто ничего не знал, то слава Рубена бежала впереди него. Как только он попал в тюрьму, о нем стали говорить, что он якобы работал с Арафатом и что даже участвовал в мюнхенском теракте в семьдесят втором году (хотя был тогда еще школьником). Соседи по камере доискивались подробностей, но Рубен решил ничего им не рассказывать. Так что не оставалось ничего, кроме как додумывать его историю, чем многие и занялись. Его это забавляло – героизированная биография была источником власти над другими людьми. Но по мере того, как интерес к нему стал угасать, молчание стало мешать установлению дружеских отношений, а его откровенное пренебрежение соотечественниками (такие тоже были в тюрьме) превратило его из загадочной яркой личности в тусклую и серую посредственность.
Рубен решил, что настало время объясниться. «Да, – хотел сказать он, – именно я был организатором взрыва в Орли; да, я работал непосредственно с Акопом Акопяном, а тот, в свою очередь, сотрудничал с Арафатом, причем поговаривали, что со временем Акопян может стать преемником Арафата; и да, я был так предан интересам своей организации, что отправил своего брата на верную смерть».
Однако, когда он понял, что все эти откровения послужат лишь тому, что от него перестанут шарахаться соседи по камере, и ничему более, – он решил все же промолчать.
Рубену хотелось начисто забыть свое прошлое, но воспоминания о прошлом продолжали стучаться к нему.
Он никогда не спрашивал Аво о его родителях. Пожар на ленинаканской фабрике был национальной трагедией, эта история была известна каждому в Армении, напоминания о ней преследовали Аво на каждом шагу, поэтому правильным было не спрашивать. Но однажды Аво сам заговорил на эту тему. Они с Рубеном были еще мальчишками. Случилось это после того дня, когда они побывали у Ергата и его рыжеволосой жены Сирануш, послушали ее игру. Аво вздумалось отвести Рубена на пруд, чтобы научить плавать.
Пруд… Лужа. Яма, наполненная дождевой водой.
Днем была ясная погода, что у них в горах случалось не часто. Странным было и то, что, кроме них, у пруда никого не было, хотя обычно там отдыхали целыми семьями. Но Рубен почему-то запомнил, что они с Аво были в тот день одни.
Аво снял с себя рубаху и штаны и с разбегу бросился в воду.
– Не переживай, – сказал он, встав на ноги (ступни брата ушли в ил, и вода достигала подбородка). – Здесь глубже не бывает.
Так-то так, но где одному по шею, другому будет выше головы.
– Я не умею плавать, – сказал Рубен.
Разве он действительно это сказал? Должен был сказать, не иначе.
Аво пообещал, что научит его. Пройдет время, и они вместе отправятся на Черное море, но пока что эта заполненная водой ямина казалась Рубену бездонным океаном. Незадолго до этого Сирануш прочитала их судьбы в чане с молоком и сказала, что один из них настоящий, а другой – жулик, дешевая подделка.
Рубен стянул с себя одежду и пошел в сторону брата. Он делал так, как тот говорил: подставил спину солнцу, выпрямил руки и ноги, а Аво поддерживал его под животом.
День был ясный, народу должно быть полно, но никто не приходил. Они по-прежнему были там совсем одни. Вода была прохладной и какой-то густой.
Рубен согнул левую руку, занес над головой, а правая ушла в воду. Потом наоборот. Поднимая голову, Рубен глотал воздух, опуская – выдыхал. Ноги хлопали по воде. Аво подстраховывал его.
И вот когда он поплыл сам, без помощи брата, Аво заговорил о родителях. Он спросил, знает ли Рубен, что его, Аво, мать была первой женщиной-рабочим на той фабрике? Из-за этого весь город смеялся над его отцом – как же, позволить женщине выполнять мужскую работу! А тот смеялся в ответ и говорил: «Единственная работа, которую можно назвать исключительно мужской, – это вытирать собственный зад! Но если у моей жены возникнет желание заняться и этим, я лично возражать не буду!»
Мать Аво обладала легким характером, как у маленькой девочки, у нее были скептический ум и открытое сердце. Аво хотел быть похожим на нее.
Конечно, Аво не мог рассказать всего в тот день. Немного погодя у пруда стали собираться отдыхающие – солнце было редкостью в тех местах…
Почему Рубен помнил столько подробностей? В каком уголке памяти их хранил? А может, все было по-другому? Может быть, не было никакого разговора у пруда?
Прошло около года после того дня. Как-то раз Рубен шел из деревни в город. Фонаря с собой он не взял, полагаясь на знание дороги. Он шел поговорить с памятником Кирова на площади. Киров был его старинным другом, но они давно не беседовали, и дело не в том, что теперь у них жил Аво.
