Я решил сходить принять душ, а когда вернулся, то увидел его на вершине сугроба, наваленного прямо за бензоколонкой. Был март восьмидесятого года – Броу исчез чуть позже. Он заметил, что у него на родине даже самые высокие горы вряд ли смогут дотянуть до середины здешних. Небо казалось бездонным, а заснеженные вершины сверкали так ярко под солнечными лучами, что я едва мог взглянуть на них. Броу стоял и о чем-то думал. О чем именно – откуда мне знать. Потом он спустился и тоже пошел в душевую. По его следам я взобрался на сугроб и встал точно на его место.
Разве не должен мир казаться меньше с высоты? Солнце светило прямо над головой, и ничто не отбрасывало теней, все, что было доступно взору, – железнодорожные пути, автострада, по которой неслись машины, да еще несколько парней на заправке, они смотрели на меня, прикрыв глаза сложенными козырьком ладонями, словно отдавая воинский салют. Вся эта обыденная картина была пропитана золотистым свечением, весь мир, казалось, был пропитан им, и этот мир тянулся дальше и дальше. Я ошибся, подумав, что мир будет казаться меньше. Нет, он был бесконечным и лежал вне времени. Я вообразил себя одним из первых поселенцев, что потянулись на Запад за золотом. А потом представил человека, который, услышав о приисках вблизи Южного перевала, штат Вайоминг, прибыл сюда слишком поздно; человека, который приехал, бросив семью, дом и любимую женщину ради того, чего уже не было. Я видел его одиноким и мучавшимся от стыда. Стоя на этом снежном сугробе наедине с необъятным миром, я путешествовал во времени. Я был рядом с тем неудачником при последней вспышке надежды, когда он обнаружил золотые песчинки за бензоколонкой, которую еще не построили. Бедняга, он никогда не видел природного золота, а только представлял, каким оно может быть. К нему подходили другие, чтобы посмотреть, и тут до них дошло, что это плод его фантазии. А он стоял и пересыпал обычный песок из руки в руку, не догадываясь, что сошел с ума.
Он покинул свой дом из-за фантазии, в которую в конце концов и сам перестал верить. Что же, думал я, смогло бы вернуть этого человека обратно домой?
Вернувшись к машине, я сказал Броу, что он два года просидел на пассажирском сиденье, и теперь вполне созрел для того, чтобы научиться водить автомобиль самому.
Он втиснулся на водительское место и захлопнул дверь. Ему пришлось сгорбиться, локти сразу же уперлись ему в бедра.
– Поверни голову, – сказал я, – и осмотрись.
Броу не смог – не хватало пространства. Он втянул живот и с трудом нащупал рычаг регулировки кресла.
– Ну вот, – сказал я, но он открыл дверь, высунул и выпрямил ноги.
– Не могу я, бро…
– Можешь, можешь.
Я защелкнул ремень безопасности.
– Пока ты не научишься, буду сидеть.
– А, так ты хочешь научить меня водить, чтобы самому спать в дороге!
Наверное, имело смысл ответить ему шуткой типа – да, братан, настал твой черед, любишь кататься, люби и саночки возить.
Но мы слишком много времени провели вместе, и от меня не могло ускользнуть, что Аво стал как-то отдаляться от меня: стал молчаливым, стал меньше интересоваться своей новой страной; его уже не цепляли шутки и анекдоты; не заботило и то, что я по-прежнему много вкладывал в него. Последние несколько месяцев, как мне казалось, его больше интересовали деньги, а мне бы хотелось видеть что-то повозвышеннее.
Я вылез из машины и произнес пламенную речь:
– Послушай, я хочу научить тебя, потому что ты должен это уметь, ясно? Каждый американец должен уметь водить машину. Ведь ты же хочешь стать американцем, да? Ты будешь наслаждаться движением. И какими бы ни были превратности судьбы, ты выкрутишься. Я хочу научить тебя, но ты сам должен этого хотеть! Ты достаточно долго прожил в Америке и научился сносно говорить по-английски, так ведь? Тебе хорошо платят, все у тебя о’кей. Но ты должен понимать: машина здесь – это не просто автомобиль. В Америке все не так, как у тебя на родине, где правительство по разнарядке выделяет машины, чтобы владелец мог вовремя успеть на мясоперерабатывающий завод. Правильно я говорю? Здесь, в Штатах, машина – это независимость. Она позволяет не тратить время в ожидании, что кто-нибудь тебя подвезет. Ты ведь хочешь стать американцем?
Броу действительно старался, но не для себя – для меня, это точно. «Каталина» проехала от заправки до аптеки, то есть почти четверть мили, а потом он заглушил двигатель.
– Все, бро. Я научился. Теперь веди ты.
– Э, нет, так не пойдет. Теперь ты выедешь на хай-вей. Ползать с черепашьей скоростью не значит уметь водить.
Но он уперся:
– Нет, я все, бро.
Тогда я положил обе руки на его руку, чтобы он не убирал ее с руля, – со стороны могло показаться, будто мы молимся – два неверующих в салоне «Понтиак Каталина».
– Ты мне напоминаешь брата Гила, – сказал я. – В сорок втором я пробовал усадить его за руль. Два раза. Гил проезжал немного и отказывался двигаться дальше. Ему было тогда двенадцать лет. Однажды мы даже подрались. Он заехал мне прямо в лоб – если присмотреться, можно увидеть над левой бровью вмятину. Он был совсем еще пацан. Но при этом он был мужчиной, и руки у него были набиты очень хорошо. А научился он водить вот как – меня нужно было срочно отвезти в больницу, чтобы наложить швы. Я лежал на сиденье, заливая кровью все, что было можно. А он одновременно пытался выжимать сцепление и вытирать кровь с кожаных сидений – машина-то отцовская. До больницы он меня довез. С грехом пополам, но довез. А ты что же? Только не говори, что не справишься, дружище. Сейчас, считай, было пробное занятие, и ты его легко прошел. А скоростные дороги здесь у нас повсюду. Гил бы убил в такой обстановке. Мой брат…
– Бро, – произнес он так тихо, что я невольно прислушался. – Твой брат мертв. А я – не твой брат, бро…
Броу вышел, всем своим весом уселся на капот, и я почувствовал, как задние колеса «Каталины» почти оторвались от земли.
В конце концов ко мне в окно постучал работник заправки и попросил переставить машину куда-нибудь в другое место. Мне было интересно – я любопытный человек, – куда Мина собралась с коллекцией игральных кубиков. Так что я решил подождать еще десять минут, хотя понимал, что скоро по-любому придется уезжать. Отъехал к краю дороги и встал между заправкой и соседним домом. Десять минут – напомнил я себе, и снова уставился в зеркало заднего вида.
Я всегда приписывал откровения в салоне автомобиля свойствам замкнутого пространства, но только теперь до меня дошло, насколько глупо было игнорировать тот факт, что зеркала расширяют пространство.
Из головы не выходил наш разговор с Броу в Вайоминге, когда я, можно сказать, из кожи вон лез, чтобы сделать из него американца. Его настрой стал беспокоить меня после выступления в Конкрите, штат Орегон. Во время матча зрители начали выкрикивать расистские оскорбления в его адрес. Дело было в том, что обстановка была накалена из-за кризиса в Иране, где боевики захватили заложников. А мы как раз выступали за «враждебную» сторону. Броу изображал этакого антиамерикански настроенного исламиста, и он, как мне показалось, отлично отыграл свою роль, доведя зал до белого каления.
