К тому времени, когда я прочитал ее старые письма, я уже бросил рыболовецкий промысел и начал колесить по стране. В шестьдесят первом мне пришлось вернуться домой, чтобы помочь отцу разобрать вещи моей мамы, и там я обнаружил письма. Сначала Джойс придерживалась мысли о том, что мой брат не погиб, что он жив и находится в плену, возможно в Южной Азии, а что касается тела, что переслали в Америку в цинке, вышла ошибка. Ее суждения показались мне отчаянными, но не совсем логичными – словно бы Джойс таким образом просто пыталась успокоить мою мать. Однако потом язык ее посланий изменился. По окончании университета в пятьдесят пятом – через два года после корейской войны – письма Джойс приобрели скорее даже угрожающий тон. Они писала моей матери, что у нее есть доказательства, будто правительство Соединенных Штатов оставило в Корее значительное количество пленных ради достижения соглашения по оружию против Советского Союза. Джойс настаивала на том, что Гил был продан, что его разыграли, словно фишку в чужой игре, а домой, чтобы скрыть прискорбные факты, прислало чужие останки.
Мать, которая всегда любила Гила больше меня, поверила ей. Она перестала готовить для отца, а когда тот заставлял ее поесть, едва притрагивалась к пище. Потом мама приобрела самоучитель корейского и стала практиковаться при тусклом свете кухонного окна. У матери был любимый кот, но однажды она выпустила его в лес, что начинался за сараем. Отец рассказывал, что кот приходил несколько раз, но мать прогоняла его, ругаясь по-корейски. Последние годы ее не оставляла мысль отправиться на Корейский полуостров, словно раскрытие сделки с коммунистами или возможность воскрешать мертвых – короче, любое чудо – зависят всего лишь от владения корейским языком. Мама довольно неплохо овладела им, и она по-прежнему переписывалась с Джойс, но попасть в Корею ей было не суждено.
Я в то время постоянно был в дороге и связи с Джойс не поддерживал. Это избавляло меня от мыслей о ее психическом здоровье, и, едва представился случай, я не преминул обрушить на бывшую девушку Гила свой праведный гнев по поводу ее издевательств над чувствами моей умирающей матери.
Шел уже шестьдесят второй год. Когда график моих разъездов позволил мне попасть в Тусон, где Джойс обосновалась после окончания университета, я сразу отправился к ней. Ее я нашел за прилавком в книжном магазине, где она, загорелая и босая, раскуривала сигарету вместе с женщиной, у которой в волосах торчало птичье перо.
Увидев меня, Джойс расплакалась и сказала:
– Я думала, это вернулся Гил.
– Этого никогда не случится.
Я велел ей никогда больше не выдумывать небылиц о моем брате, и добавил еще, что ее спекуляции вокруг смерти Гила есть настоящее зло.
– Ты сделала горе моей матери еще горше, – сказал я. – И именно благодаря твоим измышлениям ее смерть длилась дольше, чем обычная смерть.
В ушах у Джойс были серьги из лазурита, синие, словно две планеты, с золотыми вкраплениями.
– А ты-то сам что? Все не при делах? – возмутилась она. – Вечно колесишь по дорогам, а хоть недолго побыть дома слабо?
Женщина, стоявшая рядом с Джойс, взяла сигарету.
– Сюда обычно заходят только по двум причинам, – начала она, и Джойс подхватила:
– Да-да, скажи-ка мне, Терри, ты пришел сюда в чем-то признаться мне или же тебе нужна книжка?
Уходя, я пнул ногой стопку книг в стиле нью-эйдж. Тогда я думал, что больше никогда не увижу Джойс. Но, как выяснилось, мы просто закончили первый раунд.
Сев за руль, я обнаружил, что уже довольно поздно. Я думал провести на Оранж-Гроув не более часа, а прошло добрых четыре. «Ну и ладно, – сказал я себе. – Поеду заберу Фудзи, извинюсь перед женщинами, которых больше никогда не увижу, и направлюсь в бунгало Джонни Трампета. И хватит мне этого Броубитера, все!»
В кузове грузовичка я нашел его красную поясную сумку-кошелек с безделушками. Взял ее и снова направился к дому Мины. Открыв дверь, я увидел ее сидящей с перевязанным пальцем посреди гербария.
– Я сейчас уйду, но вот его вещи. Забирайте, если вам надо, – и швырнул сумку на ковер.
Молния расстегнулась, и из нее высыпались сокровища Аво. Там была половинка морской раковины, разноцветные кубики и наконечник стрелы.
Мина встала, опустилась на колени и, взяв один из кубиков, произнесла несколько слов на своем языке.
Она взяла сумку и вывалила оставшееся на стол. Еще несколько кубиков – голубой, красный, зеленый, белый…
– Я не умею водить машину, – сказала Мина. – Мистер Крилл, вы не могли бы отвезти меня в одно место?
Мне следовало сказать ей, что я считаю историю с Броубитером законченной. Следовало объяснить, что меня в Глендейле уже четыре часа дожидается кошка. Что утром я собираюсь покинуть этот город навсегда, а потом мне придется пересекать пустыню. Однако меня чрезвычайно заинтересовали эти разноцветные кубики. К тому же по дороге Мина, может быть, позволит мне рассказать ей то, что я не смог сказать у нее дома.
– Хорошо, я отвезу вас. Но сначала я заберу свою кошку, и мы тотчас же едем.
Мина сказала, чтобы я подождал ее на заправке за углом, объяснив, что должна придумать благовидный предлог уйти из дома, – скажет мужу, что забыла купить какие-то мелочи к столу. Затем она собрала вещи Броубитера, положила их обратно в сумочку, застегнула молнию и спрятала сумку под раковиной.
– Буду ждать вас десять минут. Если не придете, я уезжаю, – предупредил я, перешел улицу и сел в машину.
Сквозь серую дымку на небе проглядывало оранжевое солнце, словно отпечаток губной помады на стеклянной дверце душа. На крыше дома стоял Шен, не отрывая от меня взгляда. Я махнул ему рукой на прощание, но он не ответил.
Глава семнадцатая
Средиземноморье, 1980–1983 годы
Мартик был единственным из «Четырех Иков», кто жил отдельно от остальных. На окраине Спаты, в небольшом каменном домике. Раньше там цвели виноградники, кипела работа, а теперь лишь птицы щебетали, выискивая насекомых в зарослях. Других соседей, кроме птиц, у Мартика не было.
Дом был крохотный, в углу – туалет и умывальник, возле печи – узкая кровать. В изножье кровати – стол с задвинутым под него стулом. Сельскохозяйственный инвентарь – коса, лопата и шиповой аэратор – сиротливо ютились в углу.
Когда в печи горел огонь, камни, из которых был сложен дом, светились. Мартик считал это главной и самой приятной особенностью своего жилища, о чем и поведал гостю, шевеля угли шипами от аэратора, отчего искры вылетали из печного отверстия, словно пчелы из улья. Гость рассматривал мерцающие блики на потолке и, как казалось Мартику, слушал его.
«Кровать маловата», – думал тем временем Мартик.
Связанные оцинкованным тросиком ноги гостя не помещались, и их пришлось устроить на столике в изножье. Руки тоже были связаны, но рот гостю Мартик решил не заклеивать. Впрочем, гость и так ничего не говорил.
