После слов старухи Валентина помолчала минутку, сделала знак Аво, чтобы тот наклонился поближе, и прошептала по-английски:
– Только не говори тете, но иногда я езжу в Голливуд. Там есть один бар, и я знакома с его хозяином. Стоит тебе показаться ему на глаза, и он сразу же даст тебе работу. Будешь у дверей…
– «Doors»? – спросил Аво, изобразив руками, будто играет на гитаре.
– Нет, я не имею в виду эту группу. Я в прямом смысле. Это называется «вышибала». Если понадобится, будешь проверять документы у молодежи, разнимать драки. Для такого верзилы, как ты, это не должно составить труда.
– Ну, не знаю, Валентина-джан. Я все же работаю на складе.
– Я перенесу время твоих занятий. А там ты будешь работать по пятницам, вечером. Раз в неделю. Зато хорошая языковая практика. Ну что, я договорюсь на пятницу к семи часам, о’кей?
Тетка поставила песика на сейф и стала вытирать ему лапы мокрой тряпкой. Аво почесал свою сросшуюся бровь пальцем и сказал поанглийски:
– Благодарю вас!
За время разъездов на такси от Глендейла к бару в районе Голливуда и обратно Аво стал ощущать себя настоящим жителем Лос-Анджелеса. Он уже мог различать запахи разных районов – лимон и табак армянских кварталов, дорогая выпивка и духи в центре. Он представлял, как напишет об этом Мине, а она в ответ обязательно спросит, не забыл ли он еще запах дождя.
О запахе дождя тут и речи не было. Два дня в неделю (так в итоге договорились с хозяином) Аво работал, как говорится, до последнего клиента, в заведении под названием «Выстрел в желудок». Валентина описала далеко не весь спектр его обязанностей. Большую часть времени Аво приходилось драить нужники и раковины, вытирать блевотину, а затем стирать загаженные тряпки.
Так что пах он теперь вовсе не горным дождем, зато его разговорный язык существенно улучшился. Правда, хозяин бара, Лонгтин, бросивший пить несколько лет тому назад и сам обслуживающий посетителей, ценил Аво за другое – за умение молчать.
Иногда с Аво пытались заигрывать девушки, а то какая-нибудь напористая дама и прямо говорила, чего она от него хочет, – но Аво неизменно отвечал:
– У меня есть подружка, бро. Конечно, спасибо, но я занят, бро!
Тем временем люди на складе все ближе и ближе подбирались к профессору. «Ну сколько можно ждать приказа? – возмущался один из них. – Почему бы не сделать это прямо сейчас?» Приказ должен был поступить из Парижа или из Бейрута, из Мадрида или Москвы – смотря где в час «Х» будут находиться Акоп Акопян и Рубен, так что все, что им оставалось, – это ждать.
– Достал уже этот лос-анджелесский япошка! – воскликнул как-то один из шести заговорщиков. И все остальные были с ним полностью согласны.
У Аво вся эта тягомотина с затягиванием операции вызывала лишь скуку. Нужно было что-то делать с собой, чтобы ощутить душевный подъем. Те блаженные видения, которыми одарила его поначалу Америка, стали казаться ему сомнительными. А ценности, которые исповедовали люди на складе, оказались ложными. Ничто, даже болезненный турецкий вопрос, не стоило таких усилий. Аво устал торчать на берегу полуиссох шей речки в ожидании изменений мироустройства, устал мечтать о возможности воссоединения с Миной. Он устал от работы в «Выстреле», ему надоело вышвыривать на улицу пьяные тела. Ему надоело чувствовать себя в миллионе километров от Кировакана, от самого высокого здания в городе, где жила его любимая девушка.
Все чаще его мысли отрывались от склада и от кампуса Лос-Анджелесского университета, все чаще он думал о том, что напишет Мине и нарисует их совместное будущее.
Иногда ему чудилось, что в своих ответах Мина просит его рассказать всю правду о том, что на самом деле случилось с Тиграном. «Я знаю, что это сделал ты, – представлял он себе ее почерк. – Просто признайся мне, и я все тебе прощу. Признайся, и все вернется назад!»
Желая в это верить, он все равно продолжал лгать, лгать и лгать.
Шестеро на складе оживленно обсуждали, что они сделают с профессором, когда тот наконец окажется в их руках. В общине прошел слух, будто бы Акоп Акопян нашел человека, который умеет пытать турок теми же способами, при помощи которых их предки издевались над армянами. Говорили, что у этого человека имеется для этого даже особый инструментарий. Так вот что надо сделать с профессором – вырвать ему ногти, раздробить суставы на ногах или заставить маршировать по пустыне, пока он не потеряет сознание и не изжарится заживо на солнце.
К северу от Лос-Анджелеса как раз находилась бескрайняя пустыня Мохаве – ближайшее место, где можно было бы устроить Сирийскую пустыню и лагерь беженцев Фейр-эз-Зор. Возможно, имеет смысл заснять весь процесс на кинопленку, чтобы профессор публично разоблачил свою ложь и признал: он получал деньги от турецких властей, чтобы распространять идеи отрицания Катастрофы среди населения США. Такую запись потом можно будет распространить через новостные агентства – и тогда многие увидят, что зло может быть уничтожено отречением от него.
Они говорили об этом, словно замерзающие, мечтая о летней жаре, и после этого воцарялось молчание, как будто желаемое было уже достигнуто, и Аво удивлялся тому, как реальное дело может оставаться лишь на словах.
Иногда звонил Рубен и с упоением рассказывал о своих путешествиях по Европе и Среднему Востоку. Для Аво голос брата, несмотря ни на что, был истинным бальзамом, который лечил его истосковавшуюся по родине душу. Не называя конкретных имен, Рубен описывал Акопа Акопяна, всю глубину и силу преданности окружавших их людей. Он говорил о непостоянстве Истории – ведь когда-то он сам был заложником обстоятельств, игрушкой Судьбы, и вот в один миг его нищие лохмотья обратились в великолепное одеяние. Это было превращение из мальчишки в мужчину, а из таких вот мальчишек, как он, только и получаются настоящие мужчины. Чувствует ли Аво себя мужчиной там, в Лос-Анджелесе? – интересовался Рубен.
Аво чувствовал – по крайней мере, он отвечал брату утвердительно. После таких разговоров его угасший было энтузиазм разрастался, и в конце концов он спросил брата, нельзя ли ему ненадолго вырваться из Лос-Анджелеса повидать родные места? Рубен спокойно объяснил ему, насколько опасной может быть подобная авантюра – и не только для самого Аво, но и для всех остальных, для тех, кто остался дома.
– Впрочем, – успокоил его Рубен, – довольно-таки скоро мы вернемся домой, и нас будут почитать как героев.
– Я скучаю по прошлому, – сказал в ответ Аво, и лишь потом до него дошло, что эти слова означают на самом деле. Как объяснить брату, что, перебравшись в Лос-Анджелес, он совершил ошибку? Теперь все, что ему хотелось, – это, как и раньше, работать на фабрике и жить с девушкой, которую он любил с пятнадцати лет. Как объяснить брату, человеку, который пытается исправить историю своего народа, что ему, Аво, просто хочется сделать свои собственные воспоминания явью?
После некоторой паузы Рубен произнес:
