– Ещё раз спасибо. С удовольствием съем.
– Не за что. Ну, увидимся.
Я смотрю, как он направляется к «Лэнд Роверу», припаркованному у обочины, насвистывая под нос мелодию. У него широкие плечи и пружинящая походка рыбака. Мотив мне знаком – мама часто напевала эту песню. Он садится в машину, заводит мотор, затем, прежде чем отъехать, смотрит на наш домик и машет мне рукой.
Я выливаю в раковину всё, что осталось в стакане, и ставлю бутылку в шкаф, а сумку с лобстерами – в холодильник. При этом ловлю себя на том, что тоже жужжу про себя мелодию, которую он насвистывал, – кажется, она ко мне прилипла. Пытаюсь даже напеть: Неужто ты меня покинешь…Но мой голос вновь ломается, и я оставляю эту затею.
Что-то начинает всплывать в глубинах памяти. Может быть, я где-то уже видела эти серо-голубые глаза, но не помню, где именно. Пытаюсь уцепиться за обрывки воспоминаний, но они вырываются и уносятся прочь, скользкие, как рыбы.
Я наполняю водой электрический чайник, ставлю на плиту. Когда достаю с полки заварочный чайник, старый, коричневый, меня внезапно захлёстывает волна горя, и дыхание в груди перехватывает. Я словно слышу в этой кухне мамин голос, ту самую песню, и прижимаю чайник к себе.
Выкопай могилу мне глубокую,
Розы положи в изголовье,
Горлицу в ногах поставь одинокую —
Пусть узнают, что убита я любовью.
У неё всегда был готов чай, она всегда приносила мне чашечку, просила я об этом или нет. Теперь, при виде этого чайника, я понимаю, что мама приносила мне не просто напиток. Это был особый знак нашей близости – крошечные, незначительные моменты, которые я воспринимались мною как должное. С помощью чая она по несколько раз на дню показывала мне, как сильно меня любит.
Всё ещё слыша её голос и слова песни, я иду в гостиную и снимаю с каминной стойки фотографию отца. Взгляд его тёмных глаз, затенённый, ни о чём не говорит, но это единственная егофотография, какая у меня есть. Его звали Алек Маккензи-Грант, он служил в военно-морском флоте и погиб до того, как я появилась на свет. Больше я почти ничего о нём не знаю. Когда я просила маму рассказать о нём, она всегда говорила о его доброте, о том, как он её любил и как любил бы меня, если бы дожил до моего рождения. Но когда я задавала вопросы о его родителях, о том, каково было быть сыном владельца огромного поместья, она всегда отвечала уклончиво. Меняла тему, спрашивала, рассказывала ли она мне, как Алек и мой дядя, Руарид отправились на лодке ловить скумбрию и увидели гигантскую акулу? И хотя эту историю я уже слышала сотни раз, я не мешала матери рассказывать её снова и снова.
Лишь став старше, я поняла, как тяжело ей было думать о той жизни, какую она могла бы вести, став хозяйкой поместья и, может быть, о той жизни, какую она могла бы дать мне. Так что я перестала задавать ей вопросы, от которых она становилась лишь грустнее. Но мне всегда хотелось узнать об отце – о том, каким он был, о том, почему мама так неохотно говорила о его родственниках. Её рассказы были полны детской невинности, той невинности, которую уничтожила война. Конечно, она хотела от чего-то защитить меня, а что-то и забыть. Но теперь я жалею, что перестала спрашивать. Жалею, что так и не узнала их историю. Жалею, что часть моей собственной истории теперь для меня потеряна.
Я ставлю его фото на место, рядом с фотографией мамы. Не осталось ни одной, где они вдвоём, и при этой мысли мне становится ещё грустнее.
Вода закипает, чайник свистит, возвращая меня в настоящее, и я смахиваю слезу рукавом халата. Вернувшись в кухню, наполняю водой коричневый чайник, добавляю листья из железной банки в шкафу и помешиваю. Настоящий чай, точь-в-точь такой, как всегда варила моя мама, Флора.
А потом Дейзи начинает ворочаться, и я бегу к ней, чтобы её день начался с улыбки.
Флора, 1939
Флора Гордон подбросила торфа в огонь и поставила чайник на плиту закипать. Воды озера в утреннем свете становились жемчужно-серыми. Отец с минуты на минуту должен был вернуться домой, задав корм животным, и надо было угостить его завтраком и согреть чашечкой чая.
Она услышала стук его ботинок, за ним – лёгкий топот лап Браана. Чёрный лабрадор всегда был рядом, приглядывал ли отец за пони в поле, за собаками в будках, уходил ли в леса следить за охотничьими птицами и оленями – как смотритель поместья Ардтуат, он был ответственным за них всех.
Она тихо мурлыкала песню себе под нос, и чайник подпевал, бурча и посвистывая. Она поставила на огонь кастрюлю с овсянкой, простоявшую на столе всю ночь, добавила щепотку соли и как следует перемешала. Потом согрела на огне коричневый чайник, бросила туда несколько листьев. Её движения были быстрыми и ловкими, отточенными многолетней привычкой.
Браан вломился в кухню, виляя хвостом, приласкался к Флоре, прежде чем ткнуться мордой в железную миску с его собственным завтраком.
– Всё в порядке, пап? – спросила Флора, ожидая, что отец, как обычно, молча кивнёт, сядет во главе стола и вытянет ноги в толстых шерстяных носках. Но в то утро он подошёл к окну, стал смотреть на озеро.
– Похоже, у нас будут гости, – сказал он, указав на залив. Вытерев руки о тряпку, висевшую у плиты, Флора подошла к нему.
В тихом утреннем свете показалась вереница кораблей. Серые корпуса двигались медленно, но с силой, легко разделявшей волны. Воздух вокруг них, казалось, вибрировал, будоража кружащих над ними морских птиц. Флора насчитала пять кораблей. Казалось, они, как левиафаны, поднялись из вод залива, пробудились ото сна, когда всего десять дней назад объявили, что Великобритания находится в состоянии войны с Германией. Отец взял с подоконника бинокль и посмотрел вдаль. Не говоря ни слова, передал бинокль Флоре. Корабли щетинились пушками и антеннами. Когда они подошли ближе, она услышала шум их двигателей.
– Флот метрополии, по всему судя, – сказал отец.
Флору затрясло от волнения и страха.
– Но что они будут делать здесь? Война идёт за сотни миль отсюда.
Отец проницательно посмотрел на нее из-под копны седых волос.
– Шла за сотни миль отсюда, душа моя. А теперь и сюда добралась.
– Как ты думаешь, на одном из кораблей может быть Руарид?
При этой мысли сердце Флоры так и подпрыгнуло. Её брат два года назад вступил в ряды Королевского флота, и она очень по нему скучала. Как и многие парни, выросшие на этом побережье, он чувствовал себя как дома и на воде, и на суше.
– Не думаю. В прошлом письме он писал, что сейчас в Портсмуте, приставлен к эсминцам. Они меньше этих линкоров. Он может быть где угодно.
Пока они смотрели, первый из кораблей медленно остановился и бросил якорь, звякнув цепями. Флора вернула бинокль отцу.
– Как думаешь, что они делают тут, в Лох-Ю?
Он пожал плечами.
– Чутьё у тебя не хуже моего. Но уверен, что скоро мы всё узнаем.
