Мы говорим, и едим, и вновь говорим, и мне становится легче. Что-то успокаивает меня, и это не вино, не отличный стейк с картофелем. В конце обеда меня охватывает чувство полного удовлетворения. Нет, не чувство сытости. Нечто большее. И, наверное, это связано с компанией Дэйви Лаврока.
Когда он целует меня на прощание у ворот домика смотрителя (надеюсь, Бриди нас не видит, но не сомневаюсь, что из-за занавески в гостиной мелькнула полоска света), за плеском волн и стуком собственного сердца я слышу что-то ещё. Что-то, что бежит по моим венам и кажется сильнее океанского прилива.
Я знаю это чувство, помню его по прежним временам. Его имя – надежда.
Флора, 1943
Пока тянулся год, Флора понемногу начала привыкать к прибытиям и отплытиям кораблей. Озеро редко бывало спокойным, кораблям, заправщикам и буксирным суднам не было отдыха. После того как конвой уходил, взбив воду так, что она начинала пениться, иногда выдавались пара относительно свободных дней, но вскоре начинали собираться и вставать на якорь новые торговые корабли, и их число понемногу разрасталось до тридцати-сорока. После этого они занимали свои позиции, один за другим, и готовились к очередному полному опасностей путешествию.
Но неважно, сколько раз повторялся этот цикл – Флора так и не смогла привыкнуть прощаться с Алеком. Каждый раз, когда он уходил, она пыталась как можно дольше задержаться в его объятиях, жадно впитывая последние, бесценные секунды до того, как они скажут друг другу: я буду скучать, – и она будет снова смотреть, как он уходит. Как ни старалась, она так и не смогла закалить своё сердце, чтобы оно не сжималось от боли, когда широкоплечая фигура Алека терялась из вида, когда ему предстояло вновь встретиться с арктическими морями. Ещё больнее ранило осознание, что каждое новое столкновение с океаном всё сильнее разъедает его душу. Порой ей казалось, что они оба плывут по течению холодных серых вод, которые хотят разлучить их, погубить их любовь.
Флора понимала, что теперь, когда все силы Гитлера сосредоточены в отчаянной борьбе за Сталинград, стало ещё важнее удержать линии снабжения открытыми. По той же причине для нацистов стало еще важнее помешать поставкам. Она представляла Алека на борту «Бойца», представляла, как он пытается защитить конвои, пока они преодолевают в темноте ледяные просторы бушующего Баренцева моря. Люди на борту, не зная, когда их атакуют сверху или снизу, сражались с набегающими волнами, угрожавшими опрокинуть даже самые тяжёлые суда, как снежные крепости. У моряков могли быть зенитные орудия и глубинные бомбы, чтобы защищаться от подводных лодок и бомбардировщиков «Хейнкель», но всё, что могло помочь справиться с убийственным слоем льда – лишь кирки и лопаты. И каким-то немыслимым образом некоторые корабли сумели пройти всё это и доставить свой драгоценный груз: истребители и танки, грузовики и оружие, запасы продовольствия, боеприпасов и мазута.
В конце зимы конвои были приостановлены до лета, и Алека опять отправили патрулировать участок моря между Северными островами. Снова и снова Флора ждала и, пока вела вдоль озера машину скорой помощи, осматривала горизонт, выискивая глазами среди флотилии судов, стоявших на якоре в бухте, знакомый корабль.
И вот наконец её терпение было вознаграждено. Алеку дали несколько дней отпуска, дней, которые, как она надеялась, они проведут вместе, гуляя по берегу и ловя рыбу в маленьком заросшем лилиями озерце. Но отец загрузил Алека работой, и она подозревала, что сэр Чарльз намеренно удерживал сына подальше от домика смотрителя.
Тёплым летним вечером Флора шла к конюшне, посмотреть, как там пони, и вдруг услышала ритмичный стук топора по дереву. За конюшнями она нашла Алека. Улыбнулась, наблюдая, как мышцы его спины двигаются под рубашкой с каждым взмахом топора и каждым ударом. Заметив, что вокруг него валяются расколотые бревна и что рубашка, пропитанная по2том, прилипла к его спине, она подумала, что он уже сколько-то поработал.
– Алек, – тихо позвала она. Но он не слышал, поглощённый работой, вновь высоко взмахнул топором и с силой расколол надвое новое бревно. Флора ещё раз позвала его по имени, на этот раз громче. Он развернулся, но не опустил топор, и на одну ужасную секунду она подумала, что он сейчас обрушится ей на голову, расколов ей череп так же легко, как брёвна, лежавшие у ног Алека.
Эта секунда казалась бесконечной. Они стояли, застывшие посреди гротескной картины, полной ярости и страха. А потом она увидела его лицо, искажённое той же злобой, что и тогда в конюшне. Той же злобой, что и лицо его отца. Она увидела, что рукоять топора покраснела от крови. В бешенстве Алек содрал кожу с рук. Искривлённые, окровавленные, они были похожи на когтистые лапы чудовища.
Флора почти не узнавала его. Казалось, настоящий Алек потерялся где-то во тьме этого гнева. Вжавшись в стену конюшни, она затаила дыхание, пока он не опустил топор и не рухнул на землю рядом с ней. Проглотив свой страх, Флора подошла к Алеку. Его тело сотрясали рыдания, и он, задыхаясь, снова и снова повторял:
– Прости меня! Прости!
Она не разжимала объятий, пока он не успокоился, потом молча отвела к себе домой, вымыла и перевязала его руки.
– Тебе нужно отдохнуть, – сказала она. – У тебя же отпуск.
Он покачал головой.
– Я не могу отдыхать. Не могу спать. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу, как ко мне катятся волны, хотят меня поглотить. Мне кажется, будто я тону, Флора. Лучше чем-то занять себя, лишь бы не думать об этом. Лишь бы не вспоминать лица тех, кого мы потеряли.
Она переплела пальцы с его пальцами, стянутыми белыми бинтами, словно пытаясь удержать его, не дать погрузиться в пучину отчаяния и гнева, не стать похожим на сэра Чарльза. Но ей было страшно. Каждый раз, когда Алек уплывал от неё, она боялась его потерять. А порой ей казалось, что она уже его потеряла.
В день перед отплытием они сидели на пляже, и Флора, прижавшись к Алеку, говорила с ним о временах, когда им уже не нужно будет прощаться, когда они будут вместе со своими детьми ловить рыбу в тёмных, как торф, водах озера и собирать ракушки у его берегов. Она старалась не думать о том, какого мнения сэр Чарльз об этой радужной картине; она надеялась, что время так или иначе расставит всё по местам. Она не стала говорить о сомнении, которое поселилось в её сердце, о гневе и боли, поселившихся в сердце Алека. Она водила кончиками пальцев по контурам броши, прикреплённой к кителю, и рисовала чудесное будущее, чтобы им обоим было во что верить.
$
Времена года сменяли друг друга, и покрытые вереском холмы из зелёных стали бурыми. Однажды утром Флора проснулась и обнаружила, что они осыпаны белой пудрой. И её сердце подпрыгнуло, когда горные вершины засияли в первых лучах солнца бесконечно-синего зимнего неба, потому что она знала – это верный знак, и Алек вернётся со дня на день.
Неделю спустя она заваривала чай, напевая себе под нос, а Руарид сидел за миской каши у кухонного окна и смотрел, как к заливу Лох-Ю приближается новая колонна торговых судов. И Флора, и Руарид были в униформе, готовые к повседневным обязанностям.
