Его эсминец только что вернулся с патрулирования северного прохода между Оркнейскими и Шетландскими островами.
– Как оно там? – спросил Рой. Какое-то время Алек молчал, не желая омрачать сегодняшний день воспоминаниями о войне. А потом стал рассказывать о неземных пейзажах, которые ему довелось увидеть: Оркнейские острова с их бледными пляжами и зелёными полями; крутые скалы Шетландских островов, высившиеся над волнами, словно крепости, суровые и неприступные; Исландия с её ледяными вулканами и удивительными пляжами, где чёрный песок. Он рассказал о последнем арктическом конвое, вышедшем из Рейкьявика в начале лета.
– Конвой был огромный, почти сорок кораблей, да и путь был длиннее – на этот раз до Архангельска. Мы знали, что это рискованно, но надеялись, что поскольку проход ближе к северу, будет полегче, – объяснил он и на какое-то время умолк, невидящим взглядом глядя на волны, лижущие песок. – Но это оказалась катастрофа. Конвой заметили, и на нас напали немцы. Мы были готовы к бою, но тут из Адмиралтейства в Лондоне пришла команда, приказывающая эскорту повернуть назад. Я до сих пор не могу понять их логику. Все были убеждены, что это неправильное решение. То, как мы оставляли корабли – одно из самых страшных моих воспоминаний. Мы знали, что как только мы их покинем, подводные лодки и Люфтваффе приблизятся, чтобы их уничтожить.
Он отвернулся, но Флора заметила, что его лицо исказилось болью. Воспоминания были слишком тяжёлыми. Она сжала его руку, переплела его пальцы со своими, уводя его прочь из того мрачного дня сюда, к мягкому осеннему солнечному свету, исцеляющему своим сиянием. С трудом справившись с собой, он нежно и благодарно сжал её ладонь и покачал головой, словно пытаясь избавиться от образов, запечатлевшихся в его памяти.
– Мы потеряли двадцать семь кораблей и сотни людей. Они были уничтожены немецкими самолётами и подводными лодками. В итоге до Архангельска добрались только одиннадцать кораблей. Тогда было принято решение остановить поставки боеприпасов до конца лета. Итак, мы потратили последние несколько месяцев, патрулируя западные районы арктического моря, пытаясь остановить немецкие суда, пробравшиеся с востока, чтобы атаковать конвой. Мы знали, что «Тирпиц» – один из их самых больших линкоров – спрятан в одном из норвежских фьордов, и не хотели рисковать.
– Я оценил это, приятель, – сказал Хэл. – Когда мы были там, на переправе, было приятно знать, что вы, флот, у нас за спиной.
Остальные тактично сменили тему, почувствовав, как Алеку тяжело её обсуждать. Но Флоре показалось, что тени вокруг них сгустились и что, если внимательно прислушаться, в тишине волн на песке слышится печальное эхо криков заблудших душ. Она придвинулась чуть ближе к Алеку, пытаясь своим телом закрыть пропасть, которая, казалось, угрожала снова разделить их, и они оба молчали среди оживлённого разговора других влюблённых.
В тот вечер на танцах Флора крепко обнимала Алека, пока аккордеон играл последний вальс. Когда она исполнила «Любовную песню», он так же восторженно аплодировал, как и остальная публика. Но всё же она чувствовала, какую боль причинило ему всё пережитое. Она могла только представить себе всё, что он увидел за время, проведенное с конвоями: подожжённые корабли, сгоревшие тела, утонувшие солдаты, тела которых им удалось вытащить из воды. Ещё больше молодых людей отправились в холодную глубокую могилу, которую никто не придёт навестить. Кто-то ушёл туда ещё живым, и Алеку пришлось плыть мимо протянутых рук и отчаянных умоляющих криков, зная, что он не в силах помочь. И она представила себе новые телеграммы, которые будут приходить в дома по всей Британии и Америке, стук в дверь, возвещающий о клочке бумаги, ставшем всем, что осталось от отцов и сыновей.
Она всем сердцем желала, чтобы музыка никогда не кончалась, чтобы они могли танцевать там, прижавшись друг к другу, вечно. Потому что тогда не было бы сомнений и страхов, не было бы нужды в прощаниях. И ей не пришлось бы смотреть, как его корабль отплывает на рассвете, и её сердце не разрывалось бы на части, когда она думала бы о том, с каким жестоким холодом и безжалостным страхом перед следующим арктическим рейсом он вновь столкнётся.
$
Дождь лил без остановки, и лиственницы плакали золотыми слезами в день, когда Хэмиш Мактаггарт снова медленно проехал на велосипеде небольшое расстояние от почты до дома в конце пристани. И на этот раз телеграмма, которую он нёс, адресованная мистеру и миссис Кармайкл, давила на его кожаную сумку больше, чем любая другая из всех, что ему пришлось доставить за последний год. Он стоял рядом, когда мисс Кэмерон перепечатала слова и передала ему эту телеграмму, покачав головой.
С глубоким прискорбием сообщаем о гибели ваших сыновей ДЖОНА АРЧИБАЛЬДА КАРМАЙКЛА И ДЖЕЙМСА РОССА КАРМАЙКЛА, находившихся на военной службе в Эль-Аламейне. ПИСЬМО ПРИЛАГАЕТСЯ.
Лекси, 1978
– Как ты себя чувствовал во время эвакуации в Олтбеа? – спрашиваю я Дэйви. Он сидит у меня на кухне – зашёл спросить, нужно ли нам с Дейзи что-нибудь из его улова, и принял моё приглашение на чашку чая. Кладёт сахар, размешивает, обдумывает мой вопрос.
– Я был совсем малыш. Если честно, день, когда нас туда привезли, помню очень смутно – только волнение из-за того, что нас увозят из дома, и вместе с тем радость, что мы увидим пляж. Стюарт заявил мне тогда, что, по словам мамы, мы будем жить возле пляжа. Помню, что от моего пальто несло рвотой, потому что меня укачало и вывернуло, а вытереть было нечем. И, кажется, помню, как сидел за столом с другими детьми и нас кормили мясом и картошкой, но может быть, об этом мне потом рассказал Стюарт. Первое, что я помню очень чётко – как однажды нашёл на берегу морскую звезду и как мел учителя скрипел по доске. Тогда мне было уже, наверное, лет шесть. И помню, как Кармайклам приносили телеграммы. Первую – о гибели Мэттью на Дальнем Востоке, вторую – о том, что Джонни и Джейми погибли в Эль-Аламейне.
Он умолкает и отворачивается к окну, смотрит на озеро. Но мне кажется, он не видит серебристого блеска луны в лучах солнца, сияющего за пурпурными холмами, не слышит криков чаек. Он видит перекошенное от немыслимой боли лицо Арчи Кармайкла и слышит страшный, пронзительный крик Мойры, рвущийся из самой глубины её души: «Нет!»
Наконец он поворачивается и смотрит в кружку с чаем, зажатую в его жёстких загорелых пальцах, словно удивляясь, что она там. Делает глоток.
– Как же ужасно было для вас со Стюартом всё это видеть, – тихо говорю я.
– Ужасно было услышать стук в дверь, выглянуть в окно нашей комнаты и увидеть мистера Мактаггарта. Понять, что он им принёс, – согласно кивает он. – Но ещё хуже стало потом. Кармайклы были к нам добры, но нас не отпускало чувство, что нас не должно здесь быть. Что мы занимаем место их сыновей. Нам было так неприятно постоянно напоминать им о том, что они потеряли, что теперь не те мальчики живут под их крышей, спят в кроватях их погибших мальчиков. Вещи ребят были повсюду: все полки были заставлены их книгами о лётчиках Первой мировой и ежегодниками Boy’s Own, у двери стояли их хоккейные клюшки… Коллекция марок Мэттью, коллекция стёклышек Джейми, рисунки Джонни – он рисовал приморских птиц… Их фотографии в рамках на каминной полке… мальчишки, гордость и радость Кармайклов… смотреть на них было невыносимо. На этих фотографиях они были такими полными жизни… я поверить не мог, что их больше нет.
