– Хорошо, – говорит преподавательница, но смотрит на меня с явным сомнением. – Но, Александра, я прежде не раз замечала подобное. Надеюсь, вы не обидитесь, если я спрошу…вы не беременны?
В ту же секунду, как она задаёт этот вопрос, я уже осознаю ответ. Как будто я всё знала и так, просто не признавалась даже себе. Руки сами собой тянутся к животу, кровь отливает от лица. Беременная Мария Магдалина для сцены не годится, хотя издержки её профессии могли быть и такими. Меня качает, стены будто смыкаются, угрожая похоронить меня под собой.
Преподавательница по вокалу усаживает меня на табурет в углу комнаты, прижимает мою голову к моим коленям, чтобы я не упала в обморок.
– Такое бывает, – объясняет она. – Гормональные изменения во время беременности иногда приводят к опуханию голосовых связок. Это может плохо повлиять на ваш диапазон. Перенапряжение очень опасно. Вам следует проконсультироваться с врачом. И, вне всякого сомнения, дать связкам отдохнуть.
$
Гнев Пирса – бурный, как шторм в Атлантическом океане. «Что за чёртова катастрофа!» – восклицает он, когда я вечером сообщаю ему новости после того, как посетила врача и он подтвердил, что я беременна и что одна из голосовых связок повреждена. Я протягиваю к нему руки, отчаянно нуждаясь в объятиях, но он отталкивает меня.
– Тебе надо от неё избавиться, – говорит он, и его горячая ярость сменяется ледяной неприязнью. Затем он отворачивается и наливает себе большой стакан скотча.
На секунду я недоумеваю, полагая, что он говорит о голосовой связке. Но меня тут же охватывает ужас, когда я понимаю, что речь о беременности. Аборты десять лет как легальны, но я даже не рассматривала этот вариант. Я уже чувствую связь с будущим ребёнком, свирепое желание защищать и нежную любовь.
Он отхлёбывает виски и добавляет:
– Разберись с этим, а потом, если нужно, сделай операцию на связки. Ты же не хочешь лишиться роли.
В моей голове звучит белый шум, и я не могу ясно мыслить. А потом сквозь непонимание и страх слышу голос матери, напевавшей на кухне домика смотрителя слова любви и потери:
«Неужто ты меня покинешь?
Покинешь верную любовь?»
Я знаю ответ на этот вопрос: нет ни малейшего сомнения в том, что намерен делать Пирс. Он уже разорвал наши отношения.
А потом шум в моей голове утихает, и в том, что буду делать я, тоже не остаётся ни малейших сомнений. Я оставлю этого ребёнка и воспитаю его сама. Может быть, со временем мой голос вернётся. Преподавательница по вокалу сказала, что, если я не сильно его повредила, шанс есть. Надо будет проконсультироваться со специалистом. Но это подождёт несколько месяцев. У меня имеются кое-какие сбережения – по крайней мере, я смогу жить на них, пока не родится ребёнок, а потом вернусь к работе. Это ведь не конец, лишь остановка. В конце концов, другие певицы же совмещают детей и карьеру. Почему я не смогу?
Скотч явно развязал Пирсу язык. Когда я говорю ему, что оставлю ребёнка, на меня обрушивается поток таких оскорблений, что мне становится страшно, не сделает ли он чего-то со мной и с малышом. Он заявляет, что не хочет больше иметь со мной ничего общего, что такое решение – жуткий эгоизм, что я такая же зацикленная на себе, как любая другая певичка.
– Может, это даже не мой ребёнок, – выдает он, натягивая куртку, и, распахивая дверь, шипит: – Неудивительно, что они дали тебе роль Магдалины. Сразу увидели настоящую шлюху.
Я с глухим стуком захлопываю дверь за ним и его полными ненависти словами. Звук эхом отражается от стен. Я падаю на пол и лежу, скорчившись, на грязной плитке в коридоре, обняв колени, защищая новую жизнь, растущую в моём животе, и рыдаю. Я чувствую себя совершенно одинокой.
Но одно я знаю точно – моё место в Лондоне. Я ни за что не вернусь в Шотландию.
Лекси, 1978
Слава Богу, Дейзи, пристёгнутая к автокреслу, спала всю дорогу сюда от Инвернесса. Это значит, что вечером её нелегко будет уложить в кровать, но мне лучше уж спокойно проехать последние несколько миль. Я выключаю магнитофон, потому что меня уже тошнит от многочисленных детских песенок и мюзиклов Вест-Энда, которые я неоднократно прослушала за те два дня, что мы ехали в машине. Радио не переключается, так что я остаюсь слушать гудение двигателя и свои собственные мысли, пока извилистая дорога тянет нас на северо-запад.
Чем ближе мы подъезжаем, тем ощутимее становится чувство страха. Я не была здесь уже больше десяти лет. Конечно, мама приезжала ко мне несколько раз, но так редко, что мне порой казалось, будто поход на любую нашумевшую картину был для неё куда более значимым событием, чем выступления единственной дочери. Кажется, я всегда принимала как должное тот факт, что она никуда не денется из нашего маленького домика на побережье Лох-Ю, всегда будет меня ждать, если я захочу вернуться. Но возвращаться мне совершенно точно никогда не хотелось.
И вот я возвращаюсь, потому что у меня нет других вариантов. И уже поздно. Мамы больше нет. Я всё ещё не могу осознать окончательность этих слов. Как я смогу теперь без неё? Мы двое всегда были командой. Мы были друг у друга, и нам больше никто не был нужен. Именно она убедила меня уехать, поступить в театральную школу, помогла собрать чемодан. Я всегда знала, что, хотя мы находились на таком расстоянии друг от друга, она всегда была со мной рядом, когда я выходила на сцену. Но теперь я осталась одна, не считая уже моего собственного ребёнка, которого, как я знаю, за моей спиной будут называть безотцовщиной. Конечно, бывают оскорбления и похуже, и я не сомневаюсь, что они тоже прозвучат.
Злые языки будут болтать в переулках, у церковных ворот. И кто-то обязательно скажет, что история имеет свойство повторяться, и чего вы вообще ждали от девушки, которая родилась вне брака и уехала в большой город, чтобы петь на сцене? Скажут они и то, что голос, правда, у неё был, но что хорошего он ей принёс…
Дейзи вздрагивает и просыпается, когда машина с грохотом налетает на ограждение для прохода скота. Она в ужасе рыдает, обнаружив, что всё ещё пристёгнута к автокреслу, пытается вырваться, но не может, и это приводит к настоящей истерике.
– Тихо, зайка, – говорю я. – Мы уже почти дома. Надо только заехать в магазин и купить кое-что.
Было бы очень соблазнительно проехать через всю деревню, мимо старых ворот, ведущих к давно заброшенному поместью, и вырулить прямо к домику смотрителя, и ещё хотя бы несколько драгоценных последних часов не давать о себе знать. Но мне до смерти хочется чаю и чего-нибудь покрепче. И мне нужна еда на ужин. В доме, пустовавшем несколько месяцев, точно не будет ничего съедобного.
Если уж совсем честно, мысль о том, что придётся открыть дверь, переступить порог и оказаться в зябкой мрачной тишине комнат, которые всегда были полны жизни и света, меня пугает. Поездка по магазинам отсрочит момент, когда мне придётся столкнуться с тем, на что я так долго старалась не обращать внимания. Тоской. Чувством вины. И горем.
